Зарепкина прощается. Без улыбки. Она сочувствует, но какие уж тут улыбки. Мораль — дело серьезное, тут надо по-деловому.
Тоня сидит у окна и смотрит на хмурую осеннюю Обь. Вчера Райка спросила ее:
— Тонь, ты была когда-нибудь совсем-совсем счастливая?
А как могла ответить она? И была, и не была… Когда на экзамене по теории чисел доцент Максимов ставил ей оценку, она следила за его рукой, за кончиком пера его авторучки. Этот кончик делал маленький кружочек, и в тот же момент она догадывалась, что будет «отлично», и очень радовалась, даже была счастлива, потому что здорово готовилась к этому экзамену и очень его боялась, а когда перо писало «т», она уже думала о другом — о том, что Вера Баснева не знает второго вопроса и, наверное, ответит плохо, и что нужно ухитриться передать ей шпаргалку, а то ее снимут со стипендии, и она бросит учиться.
И еще бывает — блеснет алый край солнца из-за большой тучи, или вдруг зашумят сосны. Сосны давно шумят, но ты не слышишь, а тут вдруг услышишь, и станет так хорошо, и радуешься, что живешь, или чей-то взгляд в толпе, или мысль в книге, или песня, или когда решишь трудную задачу, которую долго не могла решить. А прочного, долгого счастья она не испытала. Хочется же очень многого.
Хочется научиться хорошо делать свое дело, так, например, как делает его Хмелев. Хочется поездить по свету и многое узнать и многое почувствовать, побывать на море и в Москве и, должно быть, потому, что пришло время, хочется иметь ребенка. У нее иногда такое чувство, словно он где-то рядом, нужно только позвать его. Она даже придумала ему имя, и ей иногда до слез его жалко, что он еще не живет. Хочется, чтобы не было войны ни у нас, ни где-нибудь в другом месте, чтобы люди занимались тем, чем они должны заниматься, то есть созиданием, а не разрушением, и тогда можно будет прожить долго и вырастить детей и, может быть, детей своих детей, и знать, что цепочка не оборвалась. И хотя все равно всего на свете не узнаешь, хочется узнать, правда ли, что есть каналы на Марсе, и удастся ли построить единую теорию элементарных частиц, и справедлива ли большая теорема Ферма, и в чем разгадка красного смещения, и что такое сверхзвезды, и прочтут ли ученые древнекритские письмена… Да всего и не перечислишь, чего хочется…
Не дождавшись ответа, Райка окликнула ее:
— Тонь…
— А?
— Ты сидишь так уже целый час. Хочешь, музыку будем слушать?
— Нет, только не музыку.
Райка подошла к Тоне, положила теплый подбородок ей на плечо.
— Тонь, а может быть, ты вернешься к нему? Может быть, ты зря себя мучишь? Все думаешь о нем. Надо же что-то делать…
И на это Тоня тоже ничего вчера не ответила. Сейчас она задергивает занавеску. Хватит бессмысленно разглядывать серую воду и белый снег.
— Делать? Конечно, надо делать…
Тоня достает бумагу и садится писать. Сперва то, что она написала, похоже на длинное письмо. Потом она черкает, черкает, и остаются всего несколько слов. «Прошу освободить меня от занимаемой должности». И никаких излияний. Все просто: «от занимаемой должности».
Затем она идет в школу. Борис у себя в кабинете. Тоня кладет перед ним заявление.
Борис читает написанное. Почему он так долго читает? Как будто это действительно письмо, а не простое заявление.
— Ну что ж.
Он засовывает Тонино заявление под пресс-папье. Тоня с облегчением вздыхает и выходит из кабинета. А она-то, глупая, боялась, что что-то придется объяснять, в чем-то его убеждать. Оказывается, все проще. И нет в этом ничего удивительного — не все ли ему равно, будет ли в расписание включена Найденова, Иванова или Петрова. Неизвестно только, сумеют ли сразу найти замену. Зимой это нелегко.
А потом? Потом она уедет в Каргасок к Люде. Целый год не виделись. Нехорошо. Потом устроится работать. Может быть, в начальные классы… Не все ли равно, куда? Нет, она не пропадет. Только вот усталость. Словно она только что вышла из больницы. Но это пройдет. Должно пройти. Не может быть, чтобы не прошло.
