— О том, — ответил Азриэл, — что некоторые слишком много болтают, но сами не знают, чего хотят. В Англии не было революции, но тоже есть парламент. А тут — то за террор, то против, то за конституцию, то за нигилизм… Пытаются идти в народ, а народ не хочет, чтобы к нему шли. Народ хватает барышню, которая пришла рассказать ему о свободе, и насилует, а мужчин сдает охранке. Вся теория насчет общины — полный идиотизм. Разговоры о топоре и народной мести вдохновляют лишь всяких бандитов. Кто отвел руку Каракозова? Комиссаров, крестьянин[187]. Разве это не характерно для всего движения?
— И что, по-твоему, делать? Псалмы читать?
— Ничего, пока не поймешь, что нужно делать. Я считаю, везде применим принцип Гиппократа: не навреди. Что дали два последних польских восстания? Кому помогла Парижская коммуна? Кого спасли долгушинцы?[188] Кому помогли эти пятьдесят человек? И что хорошего сделали те, кого судят сейчас? Я слышал, что из ста девяноста трех человек двенадцать покончили с собой, а тридцать сошли с ума! Зачем это надо? Это все равно что отдать больного дровосеку, чтобы тот провел операцию. Общество действительно больно, но дровосеки — не врачи.
— Кто дровосеки? — выпрямился Ципкин. — Чернышевский, Герцен, Лавров? Чего вы хотите, Бабад? Чтобы открыли пансион для революционеров, где их будут воспитывать благородные дамы? А как же власти? Разве они применяют правило Гиппократа? Разве они не предают смерти сотни тысяч людей? Вы читали новости во время Турецкой войны? Помните, какую игру вели тогда правительства? Почему вы не говорите о Гиппократе дворянам?
— Потому что я пока не совсем с ума сошел.
— Вы не хотите в тюрьму, вот и все. Хотите стать докторишкой, а жизнь за народ пускай отдают другие.
— Вы тоже хотите стать докторишкой… От того что кто-то отдаст жизнь, голодные не станут сытыми. Если поджигать дома, ничего хорошего не получится. Десять невиновных пострадают из-за одного виноватого. И потом, о каком народе вы говорите? Вы, Ципкин, считаете себя русским. Но это Польша. А мы все тут даже не поляки, мы евреи…
— К чему это вы вдруг начали о евреях?
— Да, что будет с евреями? Надо их уничтожить, потому что у нас нет крестьян?
— Кто говорит, что надо уничтожить? В новом обществе еврей перестанет быть торговцем, перекупщиком, процентщиком. Сейчас еврей представляет собой потребителя, паразита при помещике.
— Это вы о ком? О своем отце?
— Стыдитесь, Бабад! Пусть об отце. Я его сын, но смотрю на него и его роль объективно. Радзивилл использовал его как посредника, как пиявку, которая сосет кровь. Утром он раскачивался над молитвенником, а днем помогал Радзивиллу обирать крестьян. И почему крестьянин должен его любить?
— А почему вы должны заступаться за крестьянина? Если б он мог, он бы вас обоих прикончил тем самым топором, который вам так нравится…
— Азриэл, ты уже на личности переходишь! — крикнула Миреле. — Чуть что, он сразу про евреев, про отцов… Садитесь, Ципкин. Вы правы, паразит есть паразит, даже если он твой отец. Выпейте чаю. Может, кусок хлеба с сыром?
Пили чай, ели хлеб с сыром и спорили. Вспомнили, как Вера Засулич стреляла в Трепова. «С чего это Ципкин стал таким пламенным революционером?» — подумал Азриэл. А Ципкин говорил, что настанет день, когда придется сжечь за собой все мосты. Он высмеивал польских студентов, для которых диплом — высший идеал, и их еврейских подражателей, громил бунтарей, которые возлагают надежды на конституцию. «Что с ним случилось? — удивлялся Азриэл. — Правда, в Киеве он участвовал в студенческих демонстрациях, но здесь, в Варшаве, вел себя довольно тихо. Увивался за богатой паненкой, даже начал проповедовать польский позитивизм. Может, это все Клара? Но при чем здесь она?» Разговор зашел о том, можно ли в борьбе с автократией рисковать жизнью невинных людей. Азриэл настаивал, что это преступление, но никто с ним не соглашался. «В борьбе за лучший мир нельзя думать об одном человеке!» — заявил Арон. «Войну не ведут в шелковых перчатках!» — вспомнила старую фразу Соня Рабинович.
— А те, с кем мы боремся, много думают о людях? — спросила брата Миреле.
