Что он там делает? Переставляет деревянных человечков с клетки на клетку, теребит седые усы, говорит сам с собою. Может, он слегка тронулся? Нет, граф не полоумный. Он тут совсем один, забытый и Богом, и людьми. Иногда ему так тоскливо, что он разговаривает с Антошей. Рассказывает про свое житье в России, где девять месяцев в году стоит зима. Он так хорошо говорит, что Антоша могла бы сидеть и слушать хоть до утра, но такая у нее проклятая природа: если Антоша слушает что-то такое, что западает ей в душу, ее начинает клонить в сон. Да и как иначе? Она ведь встает засветло, чтобы подоить корову и нарубить ей брюквы.
Антоша встала. Постель графа уже постелена. Антоша никогда не забывает постирать простыни и наволочки. Она уходит в другую комнату. Там темно. На лежанке — соломенный тюфяк, набитая сеном подушка и тулуп. Антоша спит здесь. Ей хотелось бы пожелать графу спокойной ночи, но она боится ему помешать. Если она ему понадобится, он всегда ее разбудит. А шибер он сам задвинет, когда дрова прогорят.
Антоша забралась на лежанку. Вдруг вспомнила о муже, солдате, сгинувшем где-то в Сибири. Его, наверно, давно нет в живых, а ее до сих пор зовут солдаткой. А что, если он не умер? Может, другую бабу нашел, она ему детей родила? Антоша уже не помнит его лица, но иногда видит мужа во сне. Она задремала.
Вдруг залаяла собака, раздался стук в дверь. Антоша проснулась. У графа по-прежнему горела лампа, он заснул над шахматной доской. Антоша увидела молодого помещика. Ночной холод проник через открытую дверь. Собака все еще лаяла и подвывала. Антоша отступила назад. До сих пор к ним никто не приходил. Граф проснулся.
— Кто там? Что такое?
— Отец!
Старик удивленно поднял седые брови. Он сильно изменился за последнее время. Его лицо, некогда красное, как вино, пожелтело, как капустный лист, появились мешки под глазами. Он узнал сына, но спросонья не мог вспомнить его имени. Откуда он взялся, ведь он где-то за границей? Граф протер глаза и попытался встать с кресла (единственная мебель, которую он забрал из замка), но у старика затекли ноги, тело не послушалось.
— Надеюсь, ты меня узнал. Я твой сын, Люциан.
— Да, Люциан.
— Уснул за шахматами? Ну и забрался же ты! Хата в чистом поле. Я чуть в снегу не потонул.
— Откуда ты?
— Из Варшавы. Пешком шел со станции. Там ни брички, ни телеги. Все дрыхнут, даже спросить не у кого. Не гори у тебя свет, в жизни бы не нашел.
Граф снова попытался встать, но у него заломило поясницу. Он только сейчас понял, что это не Юзеф, а Люциан, младший, который женат на дочери Калмана. Сын прислал ему письмо, когда вернулся из Франции, но граф не ответил: ему трудно писать, руки сильно дрожат, да и пера с чернильницей не нашлось. Он начал медленно подниматься с кресла, удивляясь собственному равнодушию к своей крови и плоти.
— С поезда, значит?
— Да, с поезда.
— Как там эта, как ее… Старшая, которая за сапожника вышла?
— Фелиция. У нее все хорошо.
— Она мне пишет. И деньги присылает. А на что мне деньги? Еврей дает все, что надо. У тебя вроде ребенок родился?
— Да, сын. Владзя. В честь тебя назвали.
— Эй, баба, дай ему поесть чего. Водки выпьешь?
Антоша склонилась перед гостем, как перед иконой в церкви.
— Чего пан граф желает? Могу каши сварить. Молоко есть, сыр…
Люциан помотал головой.
— Нет, уж очень я устал. Разве что водки глоток. Кусочек сыру найдется?
— Найдется, найдется. Сейчас принесу.
— Моя прислуга, — сказал граф, прищурив глаз, — солдатка. Муж где-то в Сибири без вести пропал. А что это ты приехал? У меня взять нечего. Я уже, так сказать, стою на последней ступени. В шахматы сыграем?
Люциан промолчал. Хотел сесть, но в доме не было ни стула, ни табурета. Только низенькая скамеечка, на ней сушится возле печи пара валенок. Наверно, не отцовских, а служанки.
