Деформацию восприятия автор связывает с проблемой вырождения национальной идентичности, даже тогда, когда угроза уничтожения грузинского языка осталась в прошлом:
Пресытившись XIX веком, с нетерпением ждал наступления XX; намучившись в XX, ждал XXI, снова в мечтах, снова в надежде, в надежде избавления. И вот он, этот XXI, это начало нового тысячелетия. Бенгальские огни зажглись в новогоднюю ночь и погасли. Только и всего. Так было, так и осталось. Так и будет. <…> И, может, именно поэтому мне лучше вернуться к пропущенным темам: почему выродился грузинский человек, и как он выродился? Прежде не случалось подобного вырождения, как в XX веке. И сейчас ожидается то же. Все та же опасность… (Там же. C. 2).
Получается, что мнения о зависимости советских времен разрываются: с одной стороны, она поставила на грань исчезновения грузинскую идентичность, а с другой, поддержала и внесла вклад в грузинскую культуру. Как и в ранних романах, в «Бермудском треугольнике» появляется типичный представитель грузинской советской интеллигенции. Олицетворением советского вклада стала антипод главного героя, пожилая грузинка Дуда. Она относится к тем, кто ностальгирует по прошлому, по советскому времени, с которым связана была молодость, и предпринимает отчаянные попытки сохранить хоть видимость того, что старая грузинская интеллигенция еще жива. Не видя будущего в сохранении грузинской идентичности ни за одной моделью – грузина советского (Дуда) или постсоветского (Гизо), – писатель их «убивает». Гизо, поверхностный в суждениях и взглядах, теряется в «Бермудском треугольнике» современного грузинского бытия, а затем разбивается в автокатастрофе, а Дуда умирает естественной смертью. По мнению автора, несмотря на обретение независимости, в стране, похожей на «сумасшедший дом» и «выжженной дотла», угроза исчезновения «грузинского» (языка и человека) осталась большой, но что вкладывается в понятие «грузин», также остается не определенным.
В четвертом романе «Летописи Картли» – «2001 год», опубликованном в 2002 году на страницах журнала «Чвени мцерлоба» («Наша литература»), а в 2003 году вышедшем отдельной книгой, писатель обращается к острым социальным явлениям в Грузии шеварднадзевского периода и типичным для того времени торговле людьми, наркоторговле, коррумпированности системы. В романе продолжается поиск врага и виновного в проблемах Грузии. Писатель вновь, как и с Луо, вкладывает в речи главного героя (Ушанги) обвинения в адрес России: криминальная обстановка в Грузии, ожесточение людей[145], неправильно выбранный исторический путь[146], собственная трусость[147]. Например, жертвой похищения стал главный герой романа – Ушанги[148]. Он бизнесмен новой несоветской формации, решивший строить свой бизнес, не нарушая закона, почему его и похитили. Роман строится на распутывании криминально-психологического клубка предательств, ложных клятв и человеческой низости.
Самым оригинальным ходом в процессе поиска врага и демонизации является использование образа Пушкина как аллегории России. Советское литературоведение выбрало его как скрепу отношений России и Грузии. Но у Чхеидзе значение Пушкина для Грузии подверглось переосмыслению.
Добродушному приятию образа Пушкина в XIX веке и в советский период противопоставлено ощущение навязывания чужого и желание освободиться от него, как от советского прошлого. Если в «Бермудском треугольнике» Пушкин упоминается как составляющая ментальности «советского» грузина, потому что он «выращен» на русской культуре и видит свою страну сквозь нее, то в романе «2001 год» Пушкин стал воплощением другого, который сплотил грузинскую нацию и сделался амбивалентным образом: имперский надзиратель и подтверждение включенности в великую культуру. Установление памятников Пушкину расценивалось как знак, помечающий территорию, принадлежащую России:
Пушкин смотрит сверху. Императорский шпион. Убит по приказу императора, – заладили русские коммунисты. Чтобы вписать его в свой авангард. Пушкина. И вписали: все так же нужно было утвердиться на Кавказе (Чхеидзе, 2003. C. 66).
