Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки - страница 146

вобравшая в себя множество мифов и породившая изобретенные традиции. Ее развитие включило в себя несколько этапов: от зарождения и расцвета до упадка, но не исчезновения. Даже после распада СССР оказалось невозможно принизить или уничтожить ее значимость и влияние. Политические «трактаты» породили нечто нематериальное, что даже после разрыва дипломатических отношений не возможно было нивелировать. Имперская литературная традиция, охватившая не только художественную литературу, но и переводы и научно-исследовательскую деятельность, несмотря на «провал» постсоветского времени, до сих пор продолжает играть чуть ли не более влиятельную роль скрепы между Грузией и Россией, чем все политические договоренности и «недоговоренности», зафиксированные на бумаге. Она превратилась в ту субстанцию, которая была рождена политикой, но затем оказалась над ней и до сих пор играет свою имперскую сближающую роль.

В период неприсутствия России в Грузии культурные отношения между странами выстраивались из единоверной, христианской перспективы, а в период присутствия (имперский и советский периоды) – из религиозной и политической. В постсоветский же период оба фактора перестали играть решающую роль. После развала СССР, с 1985 по 2014 год, обоюдная «мода» на Грузию и на Россию приутихла. Травма политического разрыва, желание провозгласить который появилось благодаря гласности и перестройке, вылилась в демифологизацию и ресемантизацию устоявшихся и активно поддерживающихся, особенно в советский период, понятий и образов. Вскрылись недосказанности прошлого. О взаимных благах уже никто не говорил. Как в русской, так и в грузинской литературе доминирующе и открыто стал звучать язык для «своих». В Грузии он сформировался из-за ментальности колонизованного народа, а в России – благодаря имперской ментальности. И этот язык, подогретый обострившимися вопросами национализма, превратился в язык вражды. Правда, если русский доступен обеим сторонам, так как за годы пребывания в империи грузины овладели им, иногда даже до уровня носителей языка, то грузинский остался закрытым, только для «своих», что определяет возможность или невозможность доступа к информации.

Миф о Грузии и ореол неприкосновенности, существовавшие многие годы, были разрушены. Слом во вроде бы идеально дружеских отношениях, которые выглядели как двухсотлетнее признание друг другу в любви, произошел после возможности высказать травмировавшие переживания, накопившиеся еще с имперских времен. Они были связаны с фактическим лишением привилегий грузинской элиты и упразднением автокефалии грузинской церкви в начале XIX века, с подавлениями народных восстаний как в имперский, так и в советский периоды, с аннексией Грузии в 1921 году, с репрессиями и расстрелами, а позже с событиями 9 апреля 1989 года и с постсоветскими войнами в Абхазии и Южной Осетии.

Учитывая перечисленное, становится понятно, что в грузинской литературе существовал образ русского колонизатора/оккупанта, который в советский период был завуалирован и скрыт с помощью национального языка, а также литературных приемов (мифологизация, метафора, аллегория). Если в грузинской литературе, говоря условно, звучала тема «грузин как жертва империи», то в русской темы «русский как жертва» до недавнего времени не было. Отношения развивались в романтическом ключе. Эта тема зазвучала лишь в 1986 году в рассказе Астафьева «Ловля пескарей в Грузии», о котором уже шла речь, и развилась уже в постсоветской литературе. Причиной этому стали социальные сдвиги постсоветского периода, когда советские миссионеры (инженеры, учителя), приехавшие в Грузию для помощи в развитии индустрии и образования или эвакуированные во время Великой Отечественной войны, оказались обвиненными в роли захватчиков. Романтический дискурс и широко использовавшиеся литературные приемы (мифологизация, аллегоризация) отходят далеко на задний план. На переднем плане звучит язык обиды и агрессии по отношению к совместному прошлому. Критика прошлого – это отправная точка для построения будущего. Ее интенсивность и резкость были подогреты войнами. В литературе начался процесс демифологизации, ресемантизации и деконструкции. Развенчанию подверглись советские клише и культовые имена (Сталин, Пушкин), а также традиционные мотивы. На смену «дружбе народов» пришли открытый всплеск национализма и ксенофобии, изменение парадигмы «друг – враг» (демонизация России и демифологизация образа России-медведя, продолжение и, напротив, развенчание мифа о гостеприимстве в Грузии), демифологизация ранее идеализированных и романтизированных образов, внедрение в контекст понятий «агрессор», «жертва» и «оккупант» по отношению к обеим сторонам. Если в русской литературе тема жертвы, большей частью, звучала в связи с социально-бытовым контекстом и национализмом, то в грузинской это было связано с политическим дискурсом: сначала грузины – жертвы советской власти, в том числе и в лице грузинских республиканских властей, а затем этот нарратив изменился в сторону российской/русской власти.