Вслед за стариками выходили на сцену охотники и рыбаки, учителя и советские служащие, медицинские сестры и мотористы рыболовецких судов. Все взрослые орочи — а их было почти двести человек — в течение часа подписались под Воззванием.
Корреспондент газеты, приехавший утром из города, отыскав в клубе телеграфистку Соню Коппенка, подбежал к ней, потряс листками:
— Софья Николаевна, в Москву!
— Срочная? Сколько слов?
— Тысяча слов, Софья Николаевна. Все весьма срочно!
...В половине двенадцатого ночи Москва уже передавала по радио корреспонденцию «В далеком стойбище». В Уське-Орочской в это время было шесть часов тридцать минут утра. Бледный серп луны таял в туманной дымке рассвета. На востоке сквозь обрывки белых облаков проступала золотисто-алая полоска молодой зари. Это была примета хорошего дня...
Мы сидим с Николаем Павловичем у раскрытого окна. Прямо перед нами, на той стороне реки, высокой темной стеной стоит лес. Торопливый шум Тумнина сливается с ровным шорохом листвы, и в вечернем воздухе слышен негромкий протяжный гул, изредка нарушаемый тревожным криком совы. Под ярким сиянием только что взошедшей луны вспыхивают на траве — то здесь то там — капли росы, и когда смотришь на них, то кажется, будто кто-то сыплет и сыплет щедрыми горстями по всему двору сверкающие стеклянные блестки.
За время, которое я прожил в Уське-Орочской, мы столько переговорили, столько передумали вместе с Николаем Павловичем, что в этот последний вечер перед моим отъездом, казалось, уже не о чем было и говорить. И мы больше молчали, чем говорили. Николай Павлович весной думал, что во время летних каникул ему удастся съездить в Москву, где он ни разу не был. Но ребята, пожив несколько дней дома, вернулись в интернат, и жизнь учителя потекла своим обычным порядком —с прежними заботами и тревогами, которых и в каникулярное время было не меньше, чем зимой. И так каждое лето, каждый раз: думаешь одно, а получается другое. А тут и Валентину Федоровну вызвали в Совгавань по разным школьным делам. Справившись с ними, она решила остаться там еще на недельку, чтобы полечить зубы. Вся работа по дому, по интернату легла на Николая Павловича. И когда на днях пришел к нему портной примерить новый костюм, который шился специально для поездки в Москву, Николай Павлович перед зеркалом шутливо говорил:
— Можете не торопиться. В будущем году поеду непременно!
Портной, который стоял на коленях и подметывал полу пиджака, перекусил зубами нитку и с недоумением посмотрел на Николая Павловича.
— Ну, ну, дорогой, поезжайте. В этом костюме не стыдно в Москву ехать.
Пока шла примерка, не меньше десяти человек побывало в доме.
Прибежала Надя Уланка — полная девочка с розовым лицом и с маленькими быстрыми глазками — и серьезно, как взрослая, заявила:
— Пора сою подкармливать, а Ян Бисянка все на качелях качается. Скажите ему, Николай Павлович.
Надя Еменка пришла спросить, будет ли сегодня заниматься литературный кружок, биографию Максима Горького она подготовила. А Утя Тиктамунка спросила через окно, придет ли Николай Павлович на совет отряда, где будет обсуждаться план пионерского костра. Отбежав от окна, она во весь голос закричала:
— Ребята! У Николая Павловича новый костюм!
Все это происходило в моем присутствии, и я понял, что, пожалуй, и в будущем году не выбраться Николаю Павловичу в Москву.
— Скажите, Николай Павлович, откровенно, сколько лет вы еще намерены жить в Уське? — спросил я, и потом подумал, что, пожалуй, не стоило бы задавать такого вопроса.
— Откровенно? — Наклонив к себе веточку фикуса, который стоял на полу в пузатой кадушке, и погладив широкий лист, он сказал: — Откровенно, мы с Валентиной Федоровной еще об этом не думали. Наша дочь Галина учится в педагогическом институте в Хабаровске. Она хорошо знает орочский язык и хочет специализироваться в области этнографии северных народов. После института несколько лет ей придется работать в Уське или в другом каком-нибудь бывшем стойбище. Это одно. Второе, — и тут он выпустил ветку фикуса, — трудно оторвать от сердца то, что прирастает к нему столько лет. Ну как мы можем бросить своих орочей? Подождем. Поднимутся из орочского народа новые просвещенные люди, тогда, быть может... — И он не договорил.
