— Правду говоришь! — крикнул с места Иван Иванович Сеченка, довольный тем, что товарищ Блажеев думает так же, как думает он, Сеченка. — Много больше.
— Советским людям, — после короткой паузы продолжал парторг, — нужно мирным трудом заниматься. Счастье большое строить. Коммунизм! Мы не хотим войны не потому, что мы слабые, — наша страна самая сильная страна, и мы никого не боимся. Мы не хотим, чтобы опять было новое горе людям, а война всегда много горя приносит. Верно?
— Верно, конечно! — ответили сразу несколько человек.
Закончив свою простую и всем понятную речь здравицей в честь великого знаменосца мира товарища Сталина — на это ответили громом аплодисментов, — парторг прочел вслух текст Стокгольмского воззвания.
— Среди нас находится самый старейший человек орочского народа, наша дорогая и всеми уважаемая бабушка Акунка, — сказал Блажеев. — Окажем ей честь. Пусть она первой подпишется.
Все в зале зааплодировали. Бабушке помогли встать, и когда она пробиралась между рядами скамеек к сцене, все, мимо кого она проходила, брали ее осторожно за локоть и провожали вперед.
Николай Павлович, который сидел в президиуме, сошел вниз и помог бабушке подняться на сцену. Ей подали стул, но Акунка отодвинула его и, взявшись обеими руками за конец палки и опершись на нее, наклонила голову и сказала:
— Много, однако, на свете живу. Наверно, сто пятнадцать зим будет. Какая жизнь раньше в тайге была — все орочи знают, конечно. Я тоже немного меньше ста зим в шалаше жила — какой год ни возьми, все худо. Раньше бывало так, что зима, что лето — одно дело: думай, что кушать, что пить. А чтоб песни спеть — ничего не было. Потом новый закон жизни на Тумнин пришел, Ленина новый закон. Сразу как солнце над тайгой взошло. А теперь еще лучше стало. Песни, какие хочешь, поют. На сердце совсем легко. Жаль, конечно, года мои далеко ушли. Хотела еще много с народом жить. Может, поживу, чего там! — бодро произнесла она и, как держала обеими руками палку, так и подняла ее и стукнула об пол. Потом подошла к самому краю сцены и добавила: — Бабушка Акунка тоже войны не хочет. Бабушка мир хочет. Счастье всем людям хочет. — И, повернувшись к столу, где сидел президиум, горделиво заключила: — Дай, я подпишу чего надо.
Николай Павлович обмакнул перо и подал ей, хотя он знал, что она не умеет расписываться. Начав лет пятнадцать тому назад посещать ликбез, бабушка из-за слабого зрения вскоре перестала ходить на уроки. Акунка взяла перо. Нащупав острие, она провела им несколько раз по мякоти большого пальца и приложила палец к листу, оставив на нем отпечаток:
— Пускай так будет, чего там, — сказала она, все еще держа на весу руку с поднятым пальцем, влажным от чернил.
Ее усадили за стол президиума.
Потом пригласили на сцену Николая Петровича Батума. Став у самой рампы, Николай Петрович очень волновался и поэтому не мог сразу начать говорить, но видя, что люди и в зале и за столом президиума ждут его слова, переборол волнение и сказал:
— Мне восемьдесят семь лет. Мы остались вдвоем со старухой. Работать мы уже не можем. Но Советское государство обеспечило нас. Дали нам комнату в Доме старейших. Кормят, одевают. Думать совсем не надо, где что взять на жизнь. Однако большая печаль есть, — и он показал на сердце. — Сыновья наши Кирилл и Трофим на войне погибли. Совсем молодые.
Николай Петрович замолчал, и все заметили, как у него дрогнули губы и с ресниц сорвались слезинки.
— Вон там сидят детишки, мал-мала меньше, — и он показал рукой на переднюю скамью, где сидели, тесно прижавшись друг к другу, школьники. — Пусть живут долго, много счастья в жизни знают. Надо писать, всем писать, чтобы войны больше не было. — И протянул руку за пером.
Подписывался он долго, старательно выводил каждую букву. Потом взял лист с подписями, посмотрел его на свет.
Николай Павлович подавал перо старикам, указывал место, где нужно ставить подпись, следил за каждым их движением. Кто знает, может быть, в эти минуты перед учителем проходила вся его долгая жизнь в Уське-Орочской. Возможно, он вспоминал, как все они, пожилые и уважаемые люди племени, впервые пришли на урок ликбеза, и как он учил их в те долгие зимние вечера, и как, беря за локоть то одного, то другого, помогал им выводить на бумаге буквы русского алфавита. Да, это было большое счастье — смотреть, каким уверенным росчерком пера орочи ставили свои подписи под Стокгольмским воззванием вместе со всеми честными людьми на земле.
