— Какая разница, кто принес, — заметила Дарья Филипповна. — По-моему, хорошо, что принесли.
Третий тост произнес Николай Павлович. Он поднялся, отодвинул стул и своим спокойным, звучным голосом сказал:
— За наших друзей, которые учатся в городе и не успели приехать. За будущих учителей Галину Тиктамунку и Надежду Уланку. За будущих наших врачей Галину Акунку и Василия Акунку. И за всех наших будущих инженеров, агрономов, механиков, экономистов, за всех тех, кто еще сегодня сидит в классах за партами, но уже думает о том, кем он станет. Вас, орочей, как будто мало, всего триста человек. Но я думаю, что вас гораздо больше. Двести миллионов нас, граждан Советского Союза. Единое, могучее братство. Если мне суждено долго жить, я желал бы видеть всех моих учеников уже взрослыми людьми и не обязательно здесь, в Уське-Орочской. Пусть они едут — все сто моих мальчиков и девочек — в Москву, в Ленинград, на Волгу и в Крым, в Туркмению и на Украину, пусть они едут на великие стройки коммунизма, туда, где руками советских людей воздвигается счастье мира. Пусть едут. В нашей стране для вас везде открыты широкие пути жизни. За счастье, друзья мои! За счастье и мир!
С моря надвинулся туман, и обе сопки — Солнечная и Северная, которые нависали своими вершинами над долиной, были плотно закрыты белой волнистой пеленой. Постепенно туман все ниже сползал по отвесным склонам, и быстротекущая, всегда очень шумная река умолкла, словно ушла из долины. Ветер гнал по небу лохматые, пушистые хлопья, и то в одном, то в другом месте открывались голубые просветы. А где-то уже вставало солнце. Ветер дул все сильней, угоняя туман на запад, через тайгу, через перевал Сихотэ-Алиня. На востоке обнажались островерхие горы, синие, поросшие буйным лесом, и тусклосерые, вовсе без всякой растительности — камень да мох. Над ними во всю ширь горизонта разливалась заря.
Было семь часов утра.
Куранты московского Кремля били в это время полночь, и радио разносило по поселку звонкие удары, и все они, один за другим, в этой чуткой утренней тишине повторялись в сопках. Потом во всей своей величавой торжественности зазвучал Гимн Советского Союза. Музыка плыла, словно чистые воды Тумнина, среди сопок и леса, и слышно было, как она еще продолжалась вдали после того как уже затихла в Москве.
Никакие пространства, как бы ни были они велики, ни на один миг не отдаляют тебя от сердца нашей Родины — Москвы. Всюду слышишь ее живой голос. И трудно передать чувство, которое испытываешь при этом. Гордость? Да! Счастье? Конечно! Любовь? Да, любовь к своей родине и счастье, что ты принадлежишь ей, а она — тебе, и гордость, гордость оттого, что она такая огромная, почти бескрайная и ясная. Где ни возьми, в любом ее уголке, люди одинаково стараются для нее и одинаково думают о ней, обращая к родине все свои мечты и надежды.
Я побывал во многих дальних уголках на Тихом океане и на Амуре в те дни, когда Москва говорила о мире и по всему необъятному краю люди ставили подписи под Стокгольмским воззванием. Подписывались сталевары Комсомольска и шахтеры Сучана, рыбаки Камчатки и рисоводы Ханкайской долины, ученые Хабаровска и лесорубы Хорской тайги, нивхи из колхоза имени Льва Толстого и искатели жень-шеня в Имане, оленеводы северной тундры и часовые высокогорных застав на Хингане...
Я хочу рассказать, как прошел сбор подписей в Уське-Орочской и какие там говорили слова, и закончить ими повесть о маленьком народе, которую — кто знает — может быть, еще придется продолжить, потому что каждый наш новый день приносит людям новое счастье.
Утро началось в поселке, как обычно. Первыми вышли на улицу юные жители школьного интерната, пионеры отряда имени Кирилла Батума. Построившись на зеленой лужайке по два в ряд для физкультурной зарядки, они с привычной ловкостью проделали все упражнения, которые показал им Валентин Мулинка. После команды «разойдись!» они шумной гурьбой побежали к «вечному умывальнику», чистили зубы мятной пастой и умывались туалетным мылом, каждый своим.
Взрослые орочи спускали на воду долбленые ульмагды и, оттолкнувшись шестами от берега, выплывали на простор реки. Другие, закинув за плечи ружья и попыхивая трубками, уходили узкими тропами в тайгу. Женщины отправлялись с цапками на огородное хозяйство. Открылись магазин, сберегательная касса. Марина Тиктамунка сорвала с дверей почты большую сургучную печать и принялась сортировать письма, чтобы успеть вынести их к утреннему поезду. Телеграфистка Соня Коппенка, приняв первые телеграммы, одну молнию и две простые, постукивала ключом аппарата, и узкая лента, извиваясь белой змейкой, ползла со стола на пол. Зазвонил телефон. Не отрываясь от аппарата, Коппенка сняла трубку и соединила абонента с правлением колхоза. Из Датту бригадир невода Дмитрий Хутунка сообщал, что сверх годового плана бригада уже выловила двести центнеров лосося. Потом Соня переключила аппарат на прием и приняла телеграмму для депутата Совгаванского городского совета Аграфены Трифоновны Еменки, которую вызывали на внеочередную сессию... По срочному заданию прибыл из города корреспондент краевой газеты и пошел в Дом старейших. Так началось мирное трудовое утро в Уське-Орочской.
