Мулинка, не слушая его, побежал к больнице.
Узнав о несчастье, в поселке все проснулись, запрягли в нарты самых сильных собак, и доктор с двумя орочами поехали к месту схватки, окончившейся так неудачно. Мулинка бежал на лыжах, указывая дорогу. На одном из многочисленных подъемов он устало прислонился к дереву, сдавленным голосом произнес: «Худо!» и упал в снег.
Доктор влил ему в рот немного спирту, перенес на нарты, прикрыл оленьей шкурой. Мулинка тотчас заснул. Дорогу каюры определяли дальше по его лыжне и по зарубкам на деревьях.
Бомба был жив. Доктор похвалил Федора Васильевича за находчивость, сказал, что спас он Ивана Федоровича тем, что, закутав его в свежую шкуру, не дал замерзнуть. Мулинка ничего не ответил. Он был угрюм и старался не глядеть никому в глаза.
— Бомбу доктор починил, — говорили в Уське, когда Акунка вышел из больницы, весь забинтованный, со шрамами на лице и с кривым левым плечом.
С тех пор, вот уже десять лет, они крепко дружат — Иван Федорович Акунка и Федор Васильевич Мулинка.
— Ну, пойдем, Бомба! Николаю Павловичу спать надо, — сказал Мулинка Акунке после того, как рассказал мне историю с медведем, которая была историей дружбы двух охотников.
Все-таки очень упрямый старик был Никифор Хутунка. Многие верили тому, что в душе его жили злые духи и ни за что не хотели покинуть ее. Хутунка бурлил, ворчал, как кипяток в котле, плотно закрытом тяжелой крышкой. Можно было подумать, что Хутунка не был согласен с новой жизнью потому, что она лишила его богатства.
Но у Хутунки и богатства никакого никогда не водилось. Это был довольно бедный человек, всю жизнь проживший в дымном, полутемном берестяном шалаше. И профессиональным шаманом он не был. Шаманил по-любительски, от случая к случаю, но, как всякий шаман, верил в силу и неодолимость духов. Помимо злого духа, в душе его, как говорили некоторые, жил и добрый дух, который изредка заставлял старика присматриваться к новой жизни стойбища. Но злой дух брал верх над добрым, и Никифор Хутунка не поддавался, стоял на своем. Истерзанный духами, он решил уехать из Уськи. Но решение это было не окончательным, и Хутунка стал жить отшельником, неделями не выходил из дому. Сидел на вытертой старой оленьей шкуре, перебирал шаманьи побрякушки, беспрестанно курил. Когда кто-нибудь из соседей заходил в дом, Хутунка не обращал на вошедшего никакого внимания. Случалось, в такую минуту добрый дух одолеет злого — в последнее время это случалось довольно часто, — тогда Хутунка, устремив взгляд в одну точку, спрашивал гостя о том, что слышно нового в стойбище.
Две внучки Никифора — Феня и Маша — жили в интернате. Едва они переступали порог дома, старик тотчас оживлялся и начинал подробные расспросы. С внучками он не был ни зол, ни упрям, но это ему давалось нелегко. Внучки росли неробкими, бойкими, острыми на язык.
— Все сидишь! — говорила ему с укором Феня. — Стыд какой! Люди работают, а наш дедушка сидит.
— Матрена, — вне себя кричал старик, призывая на помощь свою дочь. — Гляди, какие дети пошли. Скоро стариков совсем гнать будут. Уйду...
— Куда же ты, старый, уйдешь? — не без тревоги спрашивала Матрена.
Ей часто казалось, что отец скоро умрет, и Матрене становилось его жалко.
— В Коппи уйду, к брату Анисиму!
— Зачем уходить? Никто не гонит тебя. Ты бедный человек, почему не хочешь жить по-новому. Иннокентий Намунка — тот был богатый шаман, трех жен имел, работников много. Он не пускал своих детей в школу, на собрания не пускал. А ты бедный челок, зачем такой упрямый стал?
Никифор молчал, перебирал костяные побрякушки и посасывал трубку, не находя нужных слов для ответа.
— Старая Акунка тоже мало-мало шаманить умела, да бросила. На ликбез стала ходить, новую жизнь полюбила, — продолжала Матрена. — Внучки твои вырастут, большими людьми будут, а ты так и останешься, один, темный, злой. Как можно?
— Матрена, духи накажут тебя! — выкрикивал Никифор, потрясая кулаками в воздухе. — Пускай его живет по-новому, а мне все равно помирать скоро.
Однажды внучка Феня прибежала с книжкой в руках. Старик, увидев книгу, попросил Феню прочесть ему что-нибудь.
