— Что показалось? — нетерпеливо спросила Аня.
— Мне показалось, что товарищ Сталин пришел к нам в интернат...
— Ну, а дальше?
— Подошел ко мне, положил руку на плечо и сказал: «Как ты, девочка, живешь? Много ли у тебя пятерок?»
— И что же ты ответила?
— Я очень испугалась.
— Почему же испугалась? — Николай Павлович улыбнулся.
— Да у меня же в последней четверти были две тройки, — помните, Николай Павлович, по русскому языку и истории.
— Я тебя понимаю, Валя, — сказал Николай Павлович. — Все советские люди — и взрослые и дети — постоянно думают о товарище Сталине. Он наш заботливый отец и великий учитель, он дал людям счастье. Все вы знаете, друзья мои, как здесь жили раньше и как стали жить теперь. Это Иосиф Виссарионович Сталин дал орочам новую жизнь. Он переселил орочей из темных берестяных шалашей в светлые, чистые дома. С его помощью построена новая школа, больница, детский интернат... Товарищ Сталин очень любит детей и, конечно, интересуется, какие у них отметки. Ведь все вы, юные пионеры, — счастливые дети Сталина!
— Внимание, Николай Павлович! — крикнул с передней ульмагды Кирилл Батум и подал знак рукой.
Николай Павлович заработал веслом, и лодка миновала опасную коряжину. Девочки тонкими голосами запели:
Еще сильнее Москву мы любим
За то, что Сталин в Москве живет...
На всех четырех ульмагдах ребята подхватили песню, и, как это всегда бывает на реке, песня звучала громко, отчетливо, перекатываясь от берега к берегу и отдаваясь эхом далеко в лесу.
Три брата — три Ивана Федоровича, и чтобы не перепутать одного с другим, другого с третьим, среднего прозвали «Бомба». Как ни Старался Николай Павлович выяснить происхождение странного прозвища, ему это не удалось. Даже сам Иван Федорович Акунка не мог объяснить, почему он «Бомба», но откликался лишь на «Бомбу». В стойбище давно было покончено с неуважительными кличками, орочи называли друг друга по имени и отчеству, а для Ивана Федоровича ничто не изменилось. Старик, однако, не обижался. Что делать, когда все три брата не только носили одинаковые имена, но и внешне были очень похожи. Все небольшого роста, узкогрудые, с красноватыми широкими лицами, с мохнатыми, суровыми бровями и черными усами, свисающими вниз, Разговаривали они медлительно, слегка нараспев. Небольшая разница в годах была незаметна. Словом, частенько старшего Ивана Федоровича принимали за среднего, а среднего — за младшего.
Я встретился с Акункой-средним у Николая Павловича, когда старик зашел туда, как он выразился, на огонек... Надо сказать, что в квартире учителя редко когда не бывает орочей. Они приходят сюда и в минуты радости, и в минуты сомнений, и просто для того, чтобы справиться о здоровье Николая Павловича или Валентины Федоровны. Часто бывает и так: спешит человек куда-то, но все равно, проходя мимо, остановится, заглянет в дверь или приоткроет окно и громко спросит:
— Здоровы, конечно?
— Спасибо, здоровы!
— Пускай, чего там! — И, прибавив шагу, идет дальше по своим делам...
Иван Федорович вошел в комнату, поздоровался и присел на край кушетки. Странными, почти неестественными показались мне его движения. Двигался он не прямо, грудью вперед, а боком, выставляя правое плечо, которое было выше левого; а если внимательней присмотреться, то левое плечо будто вовсе отсутствовало у Акунки. На лбу у него было два багровых шрама. Когда Иван Федорович снял шапку, я увидел и на голом его черепе косой шрам — от правого уха почти до самого лба.
Акунка достал трубку, набил ее табаком из кожаного кисета, расшитого красными нитками, но долго не закуривал.
— Кури, Иван Федорович! — сказал Николай Павлович. — Не стесняйся. Будь как дома.
— В газетке чего есть, чего нету? — спросил Иван Федорович после того, как несколько раз затянулся дымом.
— Ты, Иван Федорович, сам газетку выписываешь. Читаешь, по-моему, не хуже других. Верно?
— Верно, конечно! Теперь, однако, без газетки, совсем как в темноте, сидишь. Много знать надо.
— Вася пишет? — спросил Николай Павлович.
— Пишет. В Уську, пишет, ехать не хочет. В школу механиков, пишет, хочет. Я думаю, пускай чего хочет. — И Акунка повел высоким, правым плечом.
