— Что? — он снова склонился над бумагами.
— Ничего. Скоро приду.
— А… Хорошо…
На журнальном столике лежала большая стопка деловых конвертов с печатями. Игорь положил свой сверху…
Мишка тихонько оделся, надеясь незаметно выскользнуть из квартиры. Но отец услышал, вышел в коридор.
— Куда?
— Гулять.
— Опять к ним? А ну раздевайся! — заорал отец. — Я же запретил тебе водиться с этой компанией!
— Почему? — угрюмо спросил Мишка.
— А ты не понимаешь? У Блохина отец — махровый антисоветчик! Его из конторы выбросили с волчьим билетом. Неверовы тоже — мамаша блядь, и дочка туда же. Ты что, маленький, не знаешь, где я работаю?
— Знаю, — сказал Мишка, с ненавистью глядя на него. — Ты кагэбэшный стукач!
— Что?! — опешил отец. — Кто тебе это сказал? Ты за кем повторяешь, сучонок? — он бросился на Мишку, но тот выскочил за дверь и опрометью кинулся вниз по лестнице.
На улице вынул из кармана конверт, скомкал и бросил в сугроб.
Друг за другом они прошли по снежной целине. Мишка впереди тащил палатку. Из-за пазухи у него выглядывал щенок. Игорь и Блоха несли рюкзаки. Соня шла за ними, ступая след в след.
Многоэтажные корпуса микрорайона остались позади, на холме. Далеко впереди видна была черная полоса кольцевой дороги, освещенная фонарями, по ней беззвучно ползли крошечные автомобили.
— Хватит, — решил Блоха. — Нет смысла далеко уходить.
Они утоптали снег и натянули палатку. Забрались внутрь, разожгли маленький походный примус, поставили на него набитый снегом котелок и уселись вокруг на свернутых спальниках.
— Обидно, — сказал Игорь. — Завтра в школу придем — ведь не поверит никто.
— Черт, холодно… — поежился Мишка.
Блоха просунул руку наружу, достал термометр.
— Минус двадцать пять. Нормальная погода для высоких широт… ТУ, когда трудно, представляй, как мы вернемся из Арктики. Самые юные покорители полюса! Народу набежит… А мы черные, обмороженные, усталые… И никого не надо будет расставлять от столба до столба. Помнишь, как Гагарина встречали?..
Когда все затихли в своих спальниках, Соня осторожно повернулась к Блохе. Тот лежал спиной к ней. Соня тронула его за плечо.
Блоха торопливо закрыл глаза и размеренно засопел.
Соня улыбнулась в темноте и обняла его, поцеловала в висок и зашептала чуть слышно, касаясь губами уха.
— Раз ты спишь, значит, меня не слышишь, и я могу говорить, что захочу, любую глупость… Ты все равно будешь мой, потому что я тебя люблю. И я выдержу все испытания, хотя мне не нужен твой дурацкий полюс, и я не хочу быть черной и обмороженной. Мы вырастем и будем вместе всю жизнь, потому что я тебя люблю…
Вдали послышался долгий надсадный автомобильный гудок. Ему ответила, приближаясь, милицейская сирена. Палатку залил снаружи яркий свет, на стенах возникли черные изломанные тени. Лезвие ножа с хрустом пробило и распороло обледеневший брезент, луч мощного фонаря осветил лица спящих ребят с инеем на ресницах и жалобно скулящего щенка.
Черные фигуры деловито суетились вокруг палатки, другие бежали по снежному полю от машин, светящих издалека фарами и прожекторами.
Сквозь иней на ресницах Блоха видел склонившиеся над ним лица — отца, плачущую Инну Михайловну, Богуславского, Шищенко, милиционеров и врачей. Он хотел сказать что-то, но не смог разжать замерзшие губы.
* * *
Город был залит солнцем и полон яркой июньской листвой, еще не запыленной, не выгоревшей.
Блоха вышел из подъезда и двинулся знакомым маршрутом вдоль двора. К восемнадцати годам он стал окончательно похож на отца: сутулый, с тонкой шеей, торчащей из ворота кургузого пиджака, неряшливо стриженный, с редкими волосками на подбородке, стремительно переступающий на прямых ногах — бодрый старичок.
Навстречу ему сбежал по ступенькам Игорь — в новом, с иголочки, костюме, лакированых туфлях, с аккуратно уложенной шевелюрой. Он пожал руку Блохе, критически оглядел его.
— Галстук бы, что ли, надел по такому случаю.
— Не дождетесь! — гордо ответил Блоха. — Удавка на шее — символ рабства!
Из своего дома вышел Мишка в наутюженных брюках и джемпере, обтянувшем широкие мужицкие плечи. Он поздоровался и, морщась, на ходу повел бедрами.
