— У каждого своё.
«У каждого своё», — про себя повторил Фёдор Иванович.
Она права: у каждого своё оружие… Вот если бы ему сейчас быть в военном госпитале или в больнице, если бы он имел возможность взять в руки скальпель — он действительно боролся бы и побеждал.
Теперь Фёдор Иванович мучительно тосковал без настоящей работы. Ведь как ни жутко, как ни трудно было стоять в операционной в те дни, когда где-то совсем рядом рушились дома, когда визг падающей бомбы давил своей невидимой тяжестью, сковывал руки, гнал прочь в тёмное сырое убежище, — он работал, он не отходил от операционного стола. Беспокойство за жизнь больного было сильнее страха перед вражеской бомбой.
Как-то после очередной бомбёжки, проходя по больничному коридору, он услышал, как дежурная сестра говорила своей сменщице:
— Бомба разорвалась прямо в больничном саду, а Фёдор Иванович продолжал оперировать. Вот это смелость!
Он удивлённо взглянул на сестру, как бы спрашивая: о какой смелости говоришь ты? Я просто-напросто не мог бросить на операционном столе больного человека, потому что в то время была дорога каждая секунда — и только, и никакой смелости…
Фёдор Иванович и сейчас не бросал раненых, которых оперировал в ту последнюю ночь. Каждый день, в любую погоду, он ходил от дома к дому, и каждый раз сердце его сжималось от боли, потому что не мог он оказать больным настоящую помощь: не было самого главного — больницы.
Теперь только во сне он видел себя у операционного стола.
Нынешней ночью пригрезилось ему такое, что вспоминать страшно. Как будто вдвоём с Филькой он оперировал на табуретке кота Ваську. И вдруг кот Васька заговорил человеческим голосом: «Что вы мучаете меня, не даёте умереть спокойно». — «А тебе умирать нельзя, — ответил ему Филька. — Ты знаешь, какой хирург мой папка? Ого-го, таких нет на свете». — «А ты, Филька, сам попробуй лечь под нож», — сказал кот. — «И лягу, и лягу, потому что я не трус!» — воскликнул Филька. И не успел. Фёдор Иванович вмешаться в их разговор, как вместо Васьки на табуретке уже лежал Филька. Фёдор Иванович хотел было прикрикнуть на сына, дескать, не нужна тебе операция, но вдруг из раны Фильки красным фонтанчиком брызнула кровь. «Майя, лигатуру!» — крикнул он, а Майя почему-то медлила, она стояла где-то далеко-далеко в углу операционной, перебирая какие-то белые клубочки. «Что ты делаешь! — закричал он. — Давай скорей лигатуру! Скорей, скорей, Майя!»
Он проснулся, открыл глаза и увидел встревоженную Майю, прибежавшую из соседней комнаты с лампой в руках.
— Фёдор Иванович, вы кричали, вы звали. Что с вами? — спросила она.
Он облегчённо вздохнул.
— Извини, Майя, приснилось. Понимаешь, каждую ночь во сне оперирую.
— Трудно вам жить без работы, без настоящего дела.
— Да, да, Майя, трудно…
Утром Фёдор Иванович снова отправился к своим пациентам.
Чуть прихрамывая, он шёл знакомой улицей, залитой ослепительно ярким солнцем. После проливных дождей дни теперь стояли ясные, тёплые. Приветливо голубело высокое небо, над головой неторопливо проплывали пушистые белые облака. На уличных клёнах о чём-то спорили меж собой неугомонные воробьи.
Прислушиваясь к птичьему щебету, оглядывая знакомую улицу и чувствуя на лице бодрящую свежесть осеннего ветерка, Фёдор Иванович ошеломлённо пожимал плечами, будто спрашивал кого-то: да как же понять всё это? Ему, например, порой казалось, что солнце не должно и не может светить, что даже воробьи, и те должны были смолкнуть, потому что город наводнён врагами, потому что город оккупирован!
Но солнце всё-таки светило, и воробьи беззаботно щебетали как ни в чём не бывало…
Фёдор Иванович исподлобья осматривался вокруг.
Ему было больно видеть, как по улицам родного города свободно разгуливали захватчики, как мчались их комфортабельные лимузины, как грохотали неуклюжие длинные грузовики и надоедливо трещали мотоциклы. Ему было удивительно: почему с чердаков, из окон, из калиток, из-за углов не гремят выстрелы, почему не сыплются кирпичи и булыжники на головы завоевателей? Неужели так и смирились люди, объятые страхом перед оружием врага?
