В маленькое оконце перевязочной заглянуло яркое, но ещё негреющее зимнее солнце. Майя прищурила глаза.
— Николай Николаевич, — обратилась она к фельдшеру, — у тебя бывает такое: увидишь, как всходит солнце, и на минутку забываешь о войне.
— Бывает, Майечка. Между прочим, я каждый раз во сне вижу мирную жизнь. Всё тороплюсь, тороплюсь куда-то на вызов к больному. Сельскому фельдшеру, если хочешь знать, почти никогда не удавалось вдоволь выспаться. Беспокойная должность, — отвечал Николаев. Он говорил это таким тоном, что Майя понимала, как истосковался Николай Николаевич по той беспокойной должности, как хочется ему вернуться в родное село.
— Нас тоже не баловали с Фёдором Ивановичем и часто вызывали по ночам на операции в больницу.
— Значит, ничего у нас с тобой не изменилось — раньше по ночам в больницу вызывали, а теперь… Правда, есть всё же изменение — жена моя спокойна. А то, бывало, этак с ехидцей спросит: а не зазнобушка ли тебя ночью вызывала? Пойди проверь, кого ты лечить ушёл. А я ей в ответ: Клавочка, буду очень рад, если ты станешь ходить со мной на вызовы — контроль осуществишь и поможешь при случае. От ночных походов отказалась. Верю, говорит, потому что без доверия и жизни-то нормальной нет.
— Видно, соскучился ты по жене.
— Не так по жене, как по дочкам. Их у меня троица: Шура, Нюра и Галочка — шумная семейка За неделю до войны уехали погостить к бабушке в Челябинскую область да там и задержались. Оно и лучше — ничего не видят, не знают.
Утром в больницу пришёл Зернов.
— Николай Николаевич, вы знали такого человека — Григория Коренева? — спросил он, пожимая руку фельдшеру.
— Ну как же! Мой односельчанин, вместе охотились! — воскликнул Николаев. — Да вот только… погиб на фронте.
— Нет, не погиб, — возразил Зернов. — Ходят слухи, что он в лагере, что ему каким-то чудом удалось передать жене записку. Вам нужно побывать в селе у Кореневой и всё выяснить. Если он действительно в лагере, это облегчит нам связь с пленными. Он, этот Коренев, парень надёжный?
— Думаю, вполне надёжный.
— В таком случае зайдите к старику, он вам оформит пропуск и в путь.
— Слушаюсь, Иван Егорович.
…Сегодня доктора Бушуева опять пригласили на консультацию в немецкий госпиталь.
— Летом я приглашу вас, коллега, на Рейн, мы там чудесно отдохнём, — говорил доктор Корф, дружески похлопывая русского врача по плечу.
За последнее время Фёдор Иванович научился бегло говорить по-немецки, и сейчас он ответил:
— С удовольствием воспользуюсь вашей любезностью, если к тому времени полковник Дикман не увезёт меня в своё имение.
— О, да, да, я слышал. Он говорил мне, что хочет показать вас своим старикам, которые теперь молятся за вас и в каждом письме присылают вам приветы. И всё-таки я надеюсь, что нынешним летом вы будете моим гостем.
Фёдор Иванович кивал головой в знак согласия и думал:
«Как бы нынешним летом не лежали твои кости на погосте».
А вслух озабоченно говорил:
— Извините, доктор Корф, я должен торопиться. В три часа меня ждут больные в домашнем кабинете.
Дома его уже поджидал Зернов. Фёдор Иванович обрадовался этой встрече, ему хотелось рассказать о вчерашнем походе в лагерь. И вчера к нему приводили на приём всё тех же угрюмых, не расположенных к разговору пленных с больными руками. В это второе посещение Бушуев острее почувствовал: пленные ещё больше возненавидели его.
— Особенно запомнился мне один. Я ему делаю перевязку, стараюсь облегчить его боль, а он смотрит на меня такими глазами, что, кажется, вот-вот набросится и задушит.
— Интересная деталь, — оживился Зернов. — А что вы ещё заметили?
— Ничего утешительного. С охраной пленные ведут себя до обидного покорно и дисциплинированно.
— Так, так… Говорите, покорно?
— Даже чересчур. И вообще едва ли там, за колючей проволокой, под автоматами и пулемётами есть какая-то, как вы говорите, подпольная организация.
— Дорогой Фёдор Иванович, там, где есть хоть один советский человек, продолжается борьба, — убеждённо заявил Зернов. — Давайте подумаем над некоторыми вашими наблюдениями. Первое — почему у многих пленных болят именно руки? Чем заняты пленные? Ремонтом техники. Я, бывало, покрикивал на своих механизаторов — руки, товарищи, берегите руки. Какой же работник в мастерской с больной рукою? Давайте попробуем сделать вывод: а не саботаж ли это — болезнь рук? А не борьба ли это за то, чтобы меньше работать, чтобы как можно меньше отремонтировать танков и пушек? Даже ребёнку понятно, что значит задержать в мастерских танк, пушку… Второе. Почему они питают, как вы говорите, открытую ненависть к врачу? Что делает врач? Лечит их больные руки, которые нужны лагерному начальству для ремонта техники. Вывод — ваши товарищи за колючей проволокой считают вас, врача, серьёзной помехой в их борьбе и потому не питают к вам нежных чувств.
