— Закаляемся, — давясь брынзой, ответил ему Николай. — Неужели, кроме брынзы, на складе ничего не запасли для войны?
— Внезапное нападение, сам должен понимать, — сказал Самотоев и, сдобрившись, дал Орехову и Сергею по сухарю. — Лопаете вы, ребята, прямо как акулы. Сказано же было, что сухой паек на три дня…
Орехов, разгрызая сухарь, согласился с Самотоевым и подумал, что, если снова выдадут паек на три дня, они с Серегой все равно не удержатся. На котловом довольствии лучше. Там повар наперед ничего не дает.
— Закурим, землячок, — предложил после еды Самотоев. — Бумага есть?
Он протянул Орехову жестяную коробку с махоркой. Тот стал рыться в карманах, разыскивая клок газеты.
— Эх ты, незапасливый. — Самотоев подал бумагу. — На, держи. В солдатах все надо иметь, а то не комплект будешь.
Подошел Шайтанов и попросил огоньку. Широкий в плечах, носатый, с лицом, будто вырубленным топором, он был в короткой не по росту шинели.
Чиркнул спичку и, привычно зажав в ладонях желтоватый огонек, прикурил. Потом поглядел на Самотоева, завязывающего вещевой мешок, и в его карих до черноты глазах зажглись насмешливые огоньки.
— Нашему командиру автомат выдали, — сказал он. — Теперь нам фашисты нипочем. Жаль, что у вас, товарищ ефрейтор, наган отобрали. А то мы бы теперь были сила!
Самотоев дернул головой, словно ему стал тесен воротник гимнастерки. Толстые уши его порозовели.
Ефрейтор не любил, когда вспоминали историю с осоавиахимовским наганом, прихваченным им в армию. В запасном полку Самотоев по своей простоте показал наган старшине роты, вертлявому молодчику с подбритыми бровями. Тот потребовал документ на право ношения именного оружия. Документа у Самотоева не оказалось, и ему пришлось — кругом марш! — шагать на склад боепитания и самолично сдавать наган.
Обиднее всего было то, что через три дня наган уже висел в новенькой кобуре на поясе старшины.
— Да, обезоружил напрочь старшина–паразит маршевую роту, — вздохнул Шайтанов и нарочито поджал рот, потом затянулся и добавил: — Шутки–прибаутки, а хреново себя чувствуешь, когда руки пустые. Берданки бы хоть какие–нибудь дали…
Самотоев снова крутнул головой. По его напряженной шее чувствовалось, каких усилий стоит ему молчать, не ввязываться в разговор с Шайтановым.
— Говорят, на фронте прорыв, — сказал Шайтанов, усаживаясь рядом с Ореховым. — Попадем мы, ребятишки, голенькими к фашистам в лапы.
Тут Самотоев не выдержал, подскочил к Шайтанову.
— Панику устраиваешь! — По круглому лицу ефрейтора шли красные пятна. — Панику наделать хочешь? Я знаю, куда ты носом ведешь…
— Ты что, с цепи сорвался? — удивленно спросил Шайтанов. — Чего языком мелешь без ума?
— Ты эти разговорчики брось! — кричал Самотоев. Теперь по его лицу шли уже не пятна, а багровые полосы. — За такие слова живо в трибунал пойдешь!
— Ты, что ли, пошлешь меня туда, товарищ ефрейтор? — насмешливо прищурив глаза, спросил Шайтанов.
Самотоев неожиданно успокоился и сказал просто:
— Надо будет — и я пошлю.
Шайтанов поднял большое лицо, пристально посмотрел на ефрейтора и сглотнул слюну.
— Фашистов надо бить, а не в трибунал друг друга посылать… Эх, яблочко, куда котишься…
— Чего, чего? — не понял Самотоев. — Какое еще яблочко?
— В гражданскую войну у нас в Приазовье такую песню пели, — сказал Шайтанов.
— Как же вы на севере очутились? — спросил Орехов.
— Нечаянно, — невесело усмехнулся Шайтанов. — У бати своя шаланда была, вот его в тридцать втором году и взяли, как осетра под жабры. Шаланду и хату отобрали, а нас сюда по этапу… Мне ведь, как сыну раскулаченного, воевать не положено. Напутали, видать, в военкомате и прислали повестку. Другой бы ошибочку исправил, а я мешок в охапку — и ходу…
У Самотоева застыла спина. Орехов увидел, что пальцы ефрейтора, ухватившие завязку вещевого мешка, замерли, словно схваченные ознобом. Степан Самотоев слушал, что говорил Шайтанов, не только ушами, но и телом, всем своим существом.
— Так вот откуда у тебя начин–то идет. Сын кулака…
— Помолчи, Самотоев, а то в морду дам, — равнодушно сказал Шайтанов. — До чего же дураков на свете много, аж иногда тошно становится.
