Двинулись дальше. На ясном небе ярко горели звезды. Было холодно. Остывала земля. В поле, по которому мы шли, царила какая-то особая тишина, или так просто казалось.
Пришли, наконец, в деревню. Немецкие конвоиры, видно, сами устали и не решались продолжить путешествие, чтобы не случилось еще худшее.
Разместили нас в деревне просто. Конвоиры окружили цепью деревню и пленным разрешили размещаться в польских хатах и сараях по своему усмотрению.
В деревне опять начались разговоры. Теперь уже выяснилось, что ночной обстрел действительно был ошибкой немецкого дозора, который не был предупрежден, что но этим местам должны ночью прОйти русские пленные; услышав русскую речь, немцы приняли нас за вооруженный русский отряд и открыли стрельбу.
Мы с несколькими товарищами заняли чердак польской хаты. К нашему счастью, там была солома. Зарывшись в нее и прижавшись друг к другу, мы заснули, как убитые.
Утром нас разбудил шум.
Когда мы спустились с чердака, перед нами была интересная картина. По всей деревне пылали костры, вокруг которых кучками толпились пленные. Оказалось, что они с разрешения немцев пекут картофель.
Некоторые тут же вели разговоры с польскими крестьянами. Надо сказать, что русских пленных польские крестьяне встречали весьма сочувственно и помогали всем, чем только могли. Понятно, что все же они могли очень мало чем номочь. Была только одна картошка, которая спасала нас и поляков.
Как голодные волки, ыы набрасывались на картофель. Еля ее полу печеной, так что хрустело в зубах. Немцы торопили. Надо было как-нибудь наполнить желудок.
Когда мы, до мнению немцев, достаточно насытились, конвоиры стали сжимать свою цепь и, обыскивая избы я чердаки, сгоняли нас на средину деревни. Там нас снова построили но четыре в ряд и погнали дальше.
Та же картина повторялась и в дальнейшем. Обыкновенно раз в сутки нам разрешали на чаоцолчаса остановиться в деревне, «реквизировать» польскую картошку, с’ееть ее полусырую и снова двинуться дальше. Хлеба нам не давали. Польская картошка заменяла нам все. Она была нашей спасительницей от голода в эти тяжелые дни.
Еще долго в плену мы вспоминали дольскую картошку и добродушное к нам отношение дольских крестьян. Нас повсюду провожали со слезами на глазах, и это было понятно: среди нас, пленных, было много поляков, многие поляки служили в русской армии. Отсюда и слезы, и причитания старушек и стариков.
И единственная помощь, которую нам, пленным, могли оказать поляки-крестьяне, была картошка.
НАШЕ ДАЛЬНЕЙШЕЕ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ПОЛЬШЕ.
Чем дальше мы отодвигались от фронта, тем хуже стали с нами обращаться. Окружавшее нас огненное кольцо рассеялось и исчезло на следующий день после ночного обстрела. В каждом новом пункт© нас сменяли новые конвоиры, и враждебное отношение последних к нам усиливалось. Новые конвоиры в большинстве случаев были люди, не бывавшие на фронте, они и не могли питать никакого сострадания к пленным, так как на своей шкуре не испытали лишений войны и угрозы самим быть пленными; они были пьяны патриотическим дурманом…
С приближением к границе враждебное отношение доходило до издевательств. Через города, села нас прогоняли бегом; нам уже не разрешали останавливаться в деревнях, печь картофель; голод усиливался. На ночь сгоняли в большие костелы. Люди, истощенные в боях, переходах, осунулись и не могли уже итти так быстро, как вначале. Пришлось подгонять их прикладами, и немцы не стеснялись.
Голодные и ленные накидывались на все, что только было мягкого и можно было грызть зубами. Набрасывались на кучи свеклы, сырой картошки и ели. В результате получалось расстройство желудка, дизентерия.
Стали учащаться случаи, когда многие уже не могли итти дальше и падали на дороге. Более жестокие конвоиры их просто закалывали.
Навстречу нам попадались свежие отряды немецких солдат. Они шли на фронт. Поражала их свежесть. Обозы, лошади были как вылитые из стали. Кормили их регулярно, не то что нас в маршевой роте.
Отношение молодых немецких солдат к нам было самое отвратительное. Они с величайшим удовольствием закололи бы нас, если бы только им это позволили.
