День выпал на-редкоеть ясный. Было видно далеко кругом. Вдали виднелись холмы, ходили по перелескам, равнинам и долам. Повсюду следы боев. Редко встречалось поле, на котором крестообразно перевязанные два прута на могиле с фуражкой или немецкой каской не свидетельствовали бы о похороненном солдате; а иногда можно было наблюдать десятки таких креетов, встречались и братские могилы.
Солнце уже стало близиться к закату, а нас гнаЛи и гнали. Огненное кольцо то суживалось, то расширялось, в связи с этим то приближались, то уходили вдаль оружейная стрельба и пулеметная трескотня.
Было уже темно, но нас продолжали гнать, изменяя направление то в одну, то в другую сторону.
Хотелось лечь на холодную землю и заснуть хоть на минуту.
Становилось темней и темней.
Огненное кольцо, которое днем можно было определить ружейной пальбой и пулеметной трескотней, с наступлением ночи превратилось в кольцо пожарищ. Казалось, что мы бродим по середине самого кольца и вот-вот вырвемся из него.
Кругом тянулись поля, долины. Недалеко от нас в темноте вырастал лес; когда проходили через какое-нибудь имение, то по обеим сторонам дороги красовались высокие я стройные тополи; в ночной темноте они казались настоящими гигантами. А кругом все пылало зарево, которое облегало горизонт со всех сторон.
Наши конвоиры как-то сбились с проселочной дороги,— а может-быть, гам и дороги не было, – шли перепаханным полем. Шля и громко разговаривали. Еще с наступлением сумерек откуда-то пошли слухи, что в окружающем пас огненном кольце скитается отряд казаков, который хочет, якобы, нас освободить. Версия про освобождение, конечно,
была плодом фантазии, так как по ту сторону вряд ли знали о наших скитаниях, но отряд казаков все же мог проникнуть, и нашим конвоирам было чего бояться. Пожалуй, этим и обгонялось, что мы свернули с шоссе и пошли проселочными дорогами.
Огненное кольцо, слухи про отряд казаков, таинственная дорога, волнение конвоиров, – все это, в свою очередь, действовало на нас, и мы находились в возбужденном состоянии. Повсюду шли разговоры, а так как нас было несколько тысяч человек, то мы передвигались вперед с шумом, если не с гамом, и нас было слышно далеко кругом.
В такой обстановке среди ночной тишины вдруг раздался залп, над нами, мимо нас засвистали пули, раздались крики раненых. Многие орали: «Наши, наши!»; немцы опять кричали по-своему. Пленные стали разбегаться, кто-куда; по нас открыли стрельбу еще усиленней; чтобы не быть убитым, пришлось лечь на землю. Стрельба все продолжалась…
В голове мелькнули мысли: в нас стреляли казаки, приняв нас за немецкий отряд; однако, мог стрелять и немецкий дозор, принявший нас за казаков, так как мы разговаривали громко и по-русски. Наконец, подумали самое страшное: окруженные огненным кольцом, конвоиры хотели просто с нами покончить. Последнее было невозможно, но в то время нравы были таковы, что можно было ожидать и этого.
Наконец, стрельба стихла. Перестали раздаваться и крики: «Свои, свои —не стреляйте!». Только со всех сторон были слышны вопли раненых.
Кто-то по-русски стал выкрикивать, что только-что совершившееся событие было ошибкой со стороны немецкого-дозора. Ошибка исправлена, и конвоиры приглашают нас пойти дальше.
Все это было так неожиданно, что пленные и не успели как следует разбрестись. Большинство упало на землю при первых выстрелах, только небольшая часть решилась бежать под градом пуль, и, но всей вероятности, они и не вернулись. Так как были тяжело-раненые и убитые, которые остались там же, то немцы вряд ли могли установить в ночной темноте, сколько нехватает пленных.
Настроение у немцев-конвоиров было убийственное; раненые и убитые были и среди них. Ошибка – ночной обстрел – стоила многих- жизней.
Это роковое событие как-то сблизило нас, пленных, с конвоирами. Пострадали, ведь, обе стороны. Все были жертвой войны, хотя этого очень многие и не сознавали.
Нас снова достроили в ряды. Началась среди пленных перекличка, – в темноте все растерялись, друг искал друга, товарищ товарища, наконец, знакомый знакомого.
