Я представил реакцию Боуи на характеристику «приятно» – учитывая, сколько сил он потратил на борьбу с бинарностью, расширение границ допустимого и эксперименты со стилями и жанрами. Я спросил Зандера, с каких песен Боуи он начинал. Он ответил: «Let’s Dance» и «Modern Love». С того самого альбома, который так захватил меня в 1983 году. Они записали каверы этих песен и подробно объяснили мне, что происходит на записи, включая аранжировки, технические и продюсерские нюансы, вплоть до позиционирования отдельных ударных инструментов в стереомиксе. Как и говорила Элизабет, они с головой погрузились в музыку, и их подход заметно отличался от моего: в те годы я больше интересовался поэтическими достоинствами песен. Кто-то вспомнил, что еще они играли песню «Starman», и они с готовностью запели хором ее припев. Я тоже решил подпеть – и они не остановились и не засмеялись. Все-таки Зандер, похоже, нашел правильное слово. Это было приятно.
Некоторые из них впервые узнали о Боуи от родителей или учителей. Эллора Ковальчик – она не сразу сказала мне свою фамилию, зная, что записать ее на слух не так просто – услышала о Боуи от куратора шестого класса, когда ей было одиннадцать лет. «Это было какое-то дурацкое задание по английскому, – сказала она с легким оттенком раздражения. – Нужно было написать что-то типа о полетах в космос, а он был фанатом Боуи и поставил нам „Space Oddity“ или что-то типа того. Я плохо помню, это давно было, но тогда я услышала его в первый раз». Ее голос немного потеплел: «Вот тогда-то я на него и подсела».
У Алекса Геттинга, учившегося здесь в 1980-х, был аналогичный эпизод, но не с учителем, а с отцом:
«Он чрезвычайно гордился тем, что учился в одной школе с Дэвидом Боуи, и это, видимо, было главной причиной отправить меня туда же. Он ставил мне многие его песни. Мне они, безусловно, нравятся, но для меня это не самые любимые песни на свете. То есть я уважаю его, я ценю старую музыку, а у него хорошая музыка, но она не обязательно…»
Он рассмеялся. «Ну… она не попадет в мой плейлист».
Мать Джо Спитери «была большой фанаткой… она буквально заставляла меня его слушать и давала мне его диски. Она даже пару раз была на его концертах». Опыт Джо похож на мой, однако тридцатью годами ранее, и вместо моих кассет у него уже были компакт-диски. «Еще в раннем детстве, когда мы ездили куда-то далеко, она ставила Боуи в машине. Мы просто слушали его все время, и так я узнал его музыку. А потом он начал мне действительно нравиться, и когда мама сказала, что он учился в этой школе… я тоже захотел сюда поступить».
Первые песни, которые он помнит, – «Changes» и «Life on Mars?» с какого-то сборника. «Но мне нравились все его песни… они звучали… хорошо», – он пытался подобрать правильные слова.
Зандер перебил его: «Вне времени».
В моем университете, как я уже писал раньше, один студент был до глубины души поражен тем, что Боуи занимался апроприацией гей-культуры и использовал соответствующие образы. Я рассказал эту историю школьникам. Они отнеслись к этому толерантно. «Я думаю, Боуи вообще-то сделал больше в социальном смысле, чем в музыкальном», – заметила Эллора.
«Похоже, он так много сделал, особенно для гей-сообщества и для всей этой идеи разных гендеров. Он типа это начал… то есть, конечно, начал не он, люди и раньше это чувствовали, но он привлек к этому внимание и повлиял на других. Даже сейчас люди не до конца понимают идею перемены гендера, и, мне кажется, Боуи, через своих разных персонажей и все такое, показал это… каково быть не мужчиной и не женщиной. В восьмидесятые у мужчин было модно пользоваться косметикой. Он наверняка и на это повлиял».
«Хорошие были времена!» – добавил я, вспомнив свою юность. Она не обратила внимание.
К разговору присоединился еще один молодой человек, Шон Кенни. «Я думаю, он это делал, подражая трансвеститам, а их движение было прочно связано с борьбой за права геев, со всеми этими стычками с полицией в баре Stonewall».
Считают ли они, что он заимствовал культуру меньшинства и эгоистично использовал ее для собственных целей?
