-Матч реванш! Теперь матч реванш! – заорали Аловы в один голос.
Разумеется, мы согласились, но не только потому, что отказ выглядел бы трусостью: игра была действительно увлекательной.
Но реванш они не взяли. Мы сыграли еще целых пять партий и в каждой победили.
Домой возвращались уже вечером.
-Теперь в честь нашей блистательной победы мы должны поклясться друг другу в вечной дружбе, - торжественно заявил я, изо всех сил стараясь при этом походить на своего брата или на Тома Сойера, но поскольку в тот момент я так окончательно и не решил для себя, на кого же я хочу походить больше, результат оказался не провальным, нет, - напротив, мои слова звучали гораздо убедительнее, чем могли бы быть. Мы взяли верх над неприятелем, и теперь просто необходимо было отметить такое событие нечто большим, чем просто взаимными поздравлениями.
-Давай! – Мишка принялся оживленно потирать руками, - что для этого нужно?
-Лист бумаги и швейная игла, - заявил я без колебаний, - сможешь достать у себя дома?
-Конечно! Пойдем скорее!
-Напишем клятву кровью, как и следует, - прибавил я, когда мы уже свернули на родной проезд и подходили к Мишкиному дому.
-Правильно!
Мы уже отворили калитку, как вдруг произошло непредвиденное: со своего участка я услышал голоса матери и дяди, такие громкие, что их было слышно по всему проезду. Они ругались – последний год это происходило каждый раз, когда дядя напивался, а ему редко удавалось продержаться больше пяти дней.
-…мне это надо?..
-А мне что ли это надо?
-Нет-нет, ты мне объясни…
-Я не понял, почему мне должно быть это надо!..
-Твои родственники так шумят, - сказал Мишка.
Мне стало так тошно от его слов, что я побыстрее прошмыгнул за калитку, но на беду мать, (я уже мог видеть и ее, и дядю – они были возле дома), обернулась и заметила меня.
-Паша, ну-ка быстро иди домой!
-Но я хотел…
-Я сказала – домой!
-Хорошо, - я развернулся и, стараясь не смотреть на Мишку, направился обратно к калитке.
-Да-да, повоспитывай своего недоноска, - язвительно произнес дядя; он уже трезвел и полулежал на ступеньках крыльца.
Мать ответила ему непотребной руганью.
Они цапались еще целый час, и пока бабка потчевала меня макаронным ужином и все повторяла, чтобы «как поем, сразу шел заниматься делом», я слышал их приглушенные голоса, доносившиеся с улицы, но не мог разобрать слов, зато в моей голове все вертелась бесконечная карусель: Мне это надо? Нет, а что мне это надо? Нет, объясни… нет, я не понял, почему мне должно быть это надо… разве мне это надо? А почему ты решила, что мне это надо? Мне что ли это надо объясни и мне разве это надо так я не понял почему мне это надо когда ты говорила что мне это надо разве мне было это надо тогда я не понял почему мне должно быть это надо потому что мне было это надо…
Поздно вечером, (думаю, время было около двенадцати), я проснулся, открыл глаза и тут же понял, что меня разбудили: дядя стоял над моей кроватью, в руке его был зажат фонарь. Я чуть было не вскрикнул от удивления.
-Тише! – он предостерегающе поднял вверх палец, а затем приставил его к губам, - говори как я – шепотом.
-Что случилось? – спросил я удивленно; никогда еще не будил он меня в такое время. Я понял, что он снова выпил – от него разило, и когда он наклонился, лицо его было малиновым и мокрым от пота, а мне казалось, будто это через поры вытекает напитавший его кожу алкоголь.
-Хочешь пойти на катере покататься?
-Конечно хочу! - я просиял, снова чуть не вскрикнул, но во время опомнился и сел на постели; ритм моего сердца участился от радости.
-Тише! – коротко повторил он, - одевайся скорее!
-Сейчас!
Я схватил штаны и даже хотел как несколько лет назад запрыгнуть в обе штанины, но все же мгновенные воспоминания о неудачном трюке вовремя остановили меня. Я торопливо надел штаны обычным образом, а потом долго и с досадой искал свою майку и башмаки – (я как всегда все раскидал по разным углам), - и делал это в величайшей спешке и опасаясь, что дядя может внезапно передумать, ведь он был из тех, кого принято называть «человек настроения». Теперь, когда он ходил по моей комнате, я все старался прислушаться, не напевает ли он чего себе под нос, еле слышно и машинально, так, что даже ему самому было бы тяжело это заметить, ибо его мысли были где-то далеко, в сердце его бывшей жены, - и, наконец, услышал. Одни поют, потому что счастливы, другие – с горя, так вот своего дядю я не причислял ни к тем, ни к другим: он пел, когда находился в «срединном состоянии», и вряд ли в такие моменты стоило его опасаться.
