Прошло два года. Коженин благополучно перешел на третий курс, и тут как раз грянули те самые события, о которых я рассказывал вам в самом начале своего повествования. Я опасался, что образовательная программа дурно отразится на студентах, но, несмотря на мое прекрасное понимание тех особенных черт, коими обладал Коженин, не мог предположить, что именно он окажется явной ее жертвой. Когда же это все-таки случилось, я делал все, чтобы помочь ему.
В середине октября, ровно через неделю после того, как в институте появились нововведения, я заметил, что Коженин очень сильно изменился: вид у него был пришибленный, на семинарах он садился в самый угол и жался к стене так сильно, что казалось, будто его профиль наклеен на нее. Нужно сказать, что те люстры, о которых я говорил вам раньше, использовались только в общих аудиториях, - это и понятно, ведь если бы некто вздумал повесить их на семинарском занятии, то студенты попросту не смогли бы работать, однако, по всей видимости, гипнотизирующий эффект, ими оказываемый, должен был восполняться как можно чаще, - это все равно как стимулировать зрение перфорационными очками; в результате студенты после каждого семинара должны были, выйдя из плоскости аудитории в прямоугольный коридор, находить глазом на небольшую лампочку, разукрашенную теми же цветами, что и люстра, и увенчивавшую желтоватый проем ровно посередине, - очень часто после занятия, в перерыве можно было увидеть длинные очереди студентов, которые, толпясь у этой лампочки и опасливо предвкушая вольфрамовые восьмерки в глазу, втягивали шеи за плечо, как будто были зрителями, взирающими на окровавленный эшафот, только в этом случае им все же хотелось оказаться под воздействием лампочки. В тот день, о котором я рассказываю, после семинара Коженин стоял именно в такой очереди; вид у него был вроде бы как спокойный, но когда пришло его время, и он заслонил лампочку, глаз его резко подпрыгнул, точно линия на кардиограмме, - чуть было веко не порвал, - и студент, рисуя руками на плоскости воображаемые полукруги, упал на ту линию своего тела, которая ограничивала спину. Я моментально пробежал по всем профилям студентов, столпившимся возле Коженина, - (их остановившиеся взгляды нарисовали в моем глазу вольфрамовую восьмерку, но, слава Богу, не такую сильную, какую смогла сделать треклятая лампочка в их глазах), - и склонился над ним; он был в сознании.
-С тобой все в порядке?
-Что?.. – спросил он каким-то странным голосом, лишь отдаленно походившим на его собственный, - было такое впечатление, что этот голос отразился от кривого зеркала.
-Пойдем, - я помог ему подняться; в следующий момент к нам подбежал тот самый человек, который встретил меня в первый день в лекционной аудитории – он, похоже, негласно был моим личным опекуном.
-Что случилось?
-Ничего существенного. Просто ему стало плохо, - я кивнул на Коженина, стараясь придать своему голосу как можно более доброжелательный оттенок.
-А-а… ну, в таком случае дайте ему воды и постарайтесь успокоить. У него есть еще пары?
-Да, есть… одна… - сказал вдруг Коженин; голос его был уже совершенно нормальным.
-Отлично, сынок. Твой преподаватель тебя успокоит, а потом ты пойдешь на них, но смотри ни в коем случае не опаздывай. Впрочем, вряд ли это случится. До свидания.
Если бы подобный эпизод произошел в первые дни введения программы, тогда, возможно, мы так просто от этого человека не отделались бы, но сейчас, когда все студенты, сделавшись марионетками в руках умелого кукольника, сами выполняли весь распорядок, его подозрительность ослабла, и он потихоньку становился охранником в середине рабочего дня, которому хочется побыстрее отправиться на обед.
Я отвел Коженина в аудиторию, где только что проходил мой семинар.
-Тебе лучше пойти домой.
-Нет, ни в коем случае, я не могу пропускать занятия.
-Забудь о них. Это уже совершенно не те занятия, что были раньше. Ты думаешь, я не вижу, как ты изменился за последнее время? Что с тобой происходит? У меня сложилось впечатление, будто тебя постоянно мучит плохое самочувствие, слабость…
