131 Кем, 5 августа 1879
Я часто сижу иногда до поздней ночи и рисую, чтобы удержать воспоминания и
подкрепить мысли, невольно возникающие у меня при взгляде на вещи.
132 [15 октября 1879}
Ну, а теперь шутки в сторону. Я искренне убежден, что для наших отношений было бы
лучше, если бы обе стороны были более откровенны. Если бы я всерьез убедился, что я ни на
что не годен, что я неприятен или в тягость тебе или тем, кто остался дома, если бы я постоянно
чувствовал себя лишним или навязчивым по отношению к тебе, так что для меня лучше было
бы вообще не существовать, если бы я должен был думать о том, как убраться с вашего пути,
если бы я считал, что это действительно так, а не иначе,– тогда меня охватила бы тоска и мне
пришлось бы бороться с отчаянием.
Мне тягостна эта мысль, но еще тяжелее было бы думать, что из-за меня происходит
столько несогласий, раздоров и неприятностей и между нами и дома.
Будь это на самом деле так, я бы предпочел, чтобы мне не было суждено зажиться на
этом свете. Но когда меня по временам слишком сильно и долго гнетет такая мысль, у меня
одновременно с ней возникает и другая – а может быть, все это лишь долгий страшный сон;
может быть, со временем мы научимся видеть и понимать лучше? Разве, в конце концов, это не
правда? Почем знать, быть может, все пойдет не хуже, а лучше? Многим, без сомнения,
надежда на перемену к лучшему показалась бы теперь глупой и суеверной. Да, зимой иногда
бывает так холодно, что люди говорят: мороз слишком жесток, так что мне до того, вернется
лето или нет; зло сильнее добра. Но с нашего соизволения или без оного, морозы рано или
поздно прекращаются, в одно прекрасное утро ветер меняется и наступает оттепель. Сравнивая
такое явление природы, как погода, с нашим расположением духа и нашими обстоятельствами,
которые столь же непостоянны и переменчивы, как она, я поддерживаю в себе надежду, что все
может измениться к лучшему.
133 Июль 1880
Берусь за перо не очень охотно, так как давно уже тебе не писал, и по многим причинам.
Ты стал для меня в известной мере чужим, равно как и я для тебя, причем, может быть,
еще больше, чем ты думаешь; нам, вероятно, лучше не продолжать переписку. Возможно, я не
написал бы тебе даже теперь, если бы не был обязан, вынужден написать, если бы ты, да, ты
сам не вынудил меня к этому.
Я узнал в Эттене, что ты послал мне пятьдесят франков. Ну, что ж, я принял их –
конечно, нехотя, конечно, с довольно горьким чувством, но я – в тупике, все у меня
перепуталось, и другого выхода нет…
Я, как тебе, наверно, известно, возвратился в Боринаж. Отец уговаривал меня остаться
где-нибудь по соседству с Эттеном, но я сказал «нет» и думаю, что поступил правильно.
Невольно я стал для семьи личностью более или менее подозрительной, человеком, на которого
нельзя положиться; так как же я могу после этого быть хоть в чем-то кому-нибудь полезен?
Поэтому я склонен полагать, что полезнее всего, что самый лучший выход и самое
разумное для меня решение – уехать и держаться на приличном расстоянии, словно меня и не
существует…
Я – человек одержимый, способный и обреченный на более или менее безрассудные
поступки, в которых мне приходится потом более или менее горько раскаиваться. Мне часто
случается говорить или действовать чересчур поспешно там, где следовало бы набраться
терпения и выждать. Думаю, впрочем, что другие также не застрахованы от подобных
оплошностей.
Но раз это так, что же делать? Следует ли мне считать себя человеком опасным и пи на
что не способным? Не думаю. Надо просто попробовать любыми средствами извлечь из своих
страстей пользу. Назову, например, одну из них – у меня почти непреодолимая тяга к книгам, и
я испытываю постоянную потребность заниматься своим образованием, учиться, если хотите,
подобно тому как я испытываю потребность в пище. Ты в состоянии это понять. Находясь в
другом окружении, в окружении картин и произведений искусства, я, как ты хорошо знаешь,
воспылал к ним неистовой, доходящей до исступления любовью. Не раскаиваюсь в этом и
сейчас. Вдали от родины я тоскую по ней именно потому, что она – страна картин.
