Пётр был опечален. Он приблизился ко гробу и прикоснулся губами к холодному лбу усопшего. То же проделала и Екатерина.
— Истинно бесценного человека погребаем, — возгласил Пётр. — Не можно его заменить, нету у нас иного столь высокой учёности.
Всё это время Марию била нервная дрожь, она ослепла и оглохла. Она не слышала слов соболезнования, которые говорили ей Пётр, Толстой, Феофан Прокопович, маркиз Кампредон... Люди двигались мимо сгрудившихся возле гроба родных, отдавая последнюю дань покойному, но Мария не видела их: горе и слёзы ослепили её.
Екатерина поняла, что ей следует явить собравшимся показное великодушие к поверженной сопернице. Она подошла к Марии и обняла её хрупкие плечи, говоря слова утешения. Но Мария окаменела. Только потом ей рассказали о жесте царицы.
Братья увели её, бесчувственную, в дом. Нервический припадок перешёл в долгую болезнь. Она пришла в себя спустя две недели после похорон отца. Память с трудом возвращалась к ней. Но были полные провалы. Ей говорили о скорбных словах императора, о жесте царицы, но Мария отрицательно мотала головой. Для неё всё кончилось со смертью отца.
Пётр был удручён. В трагедии, разыгравшейся на его глазах, была, он чувствовал это, некая доля его вины.
Самодержец! Радел о державе, о власти — самодержавной, забывая о тех, кто её подпирал своею жизнью и своею смертью.
Архиепископ Феофан, произносивший надгробный панегирик князю, а то был высокий панегирик, понял, что творится в душе монарха. Спустя некоторое время Пётр призвал его для душеполезной беседы: разговор с Феофаном был всегда утешен да и занимателен. Ибо преосвященный мыслил неординарно, говорил красно и с великою убидительностью. Он был ревностным приверженцем царя и его преобразований — видел в них мудрость истинного радетеля о пользе и благе государства и народа.
Пётр работал в токарне. Из-за двери доносилось мерное жужжание станка.
Токарня — святая святых. О том гласила надпись на двери, собственноручно выведенная Петром:
«Кому не приказано или кто не позван, да не входит сюда, не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хозяин хотя сие место имел покойное».
Феофан был позван. Двое дюжих гвардейцев, дежуривших у двери, были предупреждены и впустили его.
Пётр, склонившись над станком, водил резцом по болванке мамонтовой кости. Обернувшись, он увидел Феофана и кивком указал ему на одно из кресел, продолжая обтачивать заготовку. Мелкая жёлтая стружка неслышно падала на станину, источая странный горький дух.
Наконец Пётр разогнулся, снял ногу с привода, положил инструмент и сел напротив Феофана.
— Ты мне навроде исповедника, — обратился он к нему. — Занятно, однако, что доныне в митрополичий сан не возвышен.
— Синодальные старцы ревнуют, государь. Тебе ведомо, каковы они. При заведении Синода, опять же с твоего согласия, государь, решено было в митрополиты более не поставлять. Преосвященный Стефан, царствие ему небесное, да святится имя его, президент Синода был последним митрополитом.
— Запамятовал, Феофане. — И Пётр ударил себя по лбу. — С той поры, как Синод учреждён был, я в его дела не мешался.
— Ну-ну, — с иронией отозвался Феофан. Он мог чувствовать себя свободно в общении с государем — оказал ему немало услуг, подпирал его духовно и церковно. Сочинил «Правду воли монаршей», где обосновал право государя избирать себе наследника.
— Слыхал ты: самозванец объявился под именем сына моего в палестинах вологодских. И во Пскове некий расстрига тож.
— Дошло до меня, вестимо. И в Синоде разговор был.
— Приказал я учинить строгий розыск и сих воров предать лютой казни. А душа болит, Феофане, болит душа...
Прокопович пожал плечами, как бы говоря: стоит ли печалиться. А вслух сказал:
— На Руси, государь, тебе ведомо, издревле являлись самозванцы. Что с того.
— Скорбит душа. И в снах моих стал являться мне Алексей, вот что. Стоит предо мною, бледный, на челе пот каплями, и одно молвит: батюшка, батюшка...
— Сходное видение было у покойного Стефана. Келейник его да исповедник сказывали: говорил им преосвященный, что являлся-де ему не единожды дух покойного Алексия на смертном ложе и пророчествовал...
