Яхта с императорским штандартом гордо возглавляла флотилию. Пётр по-прежнему стоял на носу с зрительной трубою в руке. Ветер крепчал. И паруса, казалось, готовятся вот-вот улететь. На горизонте, пока ещё в нескольких милях, сгущалась и неотвратимо двигалась на них плотная тёмная стена ливня.
Екатерина стояла возле Петра, и ветер хлопал и рвал полами её плаща.
— Вот, матушка, гляди вперёд: туча на приступ идёт. Все бабы твои накликали. Не жалует море вашей сестры — давняя примета. Ступай в каюту, я вскоре тож укроюсь. Вот только прикажу паруса управить: не то сорвёт либо набок положит.
— Страсть какая! — выдохнула Екатерина. — Одна надёжа на тебя, господин мой: море тебе худа чинить не станет. Оно тебя обережёт.
Пётр только усмехнулся в ответ, раздвинув в улыбке короткие колкие усики. Верно, выходил из переделок досель счастливо, и море было холодное — Балтийское. И хлад и рычание его сковывало все члены — зверь, свирепый зверь да и только.
Это было тёплым, дышало, однако, столь же грозно и солоно. «Неужто не выстоим? — думал Пётр, всё так же не сходя со своего наблюдательного пункта. — Верный парусный манёвр — первое дело».
Нос яхты всё круче и круче зарывался в налетавшие волны.
— Бом-кливер, кливер и фока-стаксель спустить[111]! — заорал он, с трудом перекрывая вой и свист ветра в снастях. — Брамсель и бом-брамсель убрать[112]!
Команда была тотчас исполнена. Широко расставив ноги, держась за один из штагов, он продолжал следить за ходом судна. Рядом, вцепившись в нижние ванты, стояли государевы денщики, промокшие до нитки.
Яхта замедлила ход и перестала зарываться в волны. Пётр обернулся к капитану и удовлетворённо кивнул. Капитан взмолился:
— Государь, ваше величество, ступайте в каюту, экая страсть.
— Кто у тебя там на руле? Опытен ли? — не обращая внимания на просьбу капитана, выкрикнул Пётр. Ноздри у него раздувались, глаза расширились — казалось, эта бушующая стихия была его стихией. Казалось, он ждал её прихода и, дождавшись, сливался с нею.
— Рулевой надёжный, государь! Себя поберегите!
— Что ж, по-твоему, я уберегу себя в каюте! — заорал Пётр. — Коли потонем, то в ней самый конец. Спускай паруса! Пойду на руль — волну встречать.
Отодвинув матроса, он взялся за рулевое колесо. Цепляясь за канаты, за борта, свита с трудом держалась возле. Отчего-то всем стало спокойней — от уверенности царственного кормчего, надо полагать. А вся его огромная фигура выражала эту уверенность. Он знал, что сладит. Знал, что, удерживая податливую яхту носом к волне, он не даст ей лечь на борт. Что именно сейчас, когда паруса спущены, когда яхта предоставлена на волю волн, главное — искусство рулевого.
— Наш государь прирождённый моряк, — наклонился капитан к своему помощнику. — С ним — в любую переделку!
Стихия мало-помалу умилосердилась. Напор волн ослаб и крутизна их упадала. Море перестало казаться таким грозным. И ветер, налетавший свирепыми порывами, задул ровней. Можно было постепенно ставить паруса.
А что с остальными судами флотилии? Мгла, спустившаяся над морем, скрывала от взоров всё сколько-нибудь отдалённое.
— Зарядить обе пушки! Огонь! Ещё, ещё!
Пётр был неутомим. Он приказал зажечь кормовой и носовой фонари. И хотя ветер немилосердно раскачивал их, норовя задуть и сорвать, огни мигали, но держались.
Паруса на фок-мачте были все подняты, судно дёрнулось и пустилось скакать по волнам, словно норовистый конь.
Спустя четверть часа ветер донёс до них слабый звук выстрела. Его можно было бы принять за хлопок волны, но он повторился — пушечный ответ.
— Держатся, — удовлетворённо пробасил Пётр.
Император распоряжался на корабле словно рачительный хозяин, словно опытнейший шкипер, прошедший огонь, воду, медные трубы и чёртовы зубы.
Впрочем, так оно и было: он самолично прошёл все ступени от бомбардирской до адмиральской, он прошёл их боками и руками, ногами и головой.
Это всё было дивно для постороннего глаза. Но не для команды, знавшей за своим повелителем все этапы его мореходства и к тому ж кораблестроения.
Претерпели они в море. Трепало оно их, загоняло в укромные бухты, обшивка дала течь — еле залатали, заделали, законопатили, благо в трюме всё было: и пенька, и доски, и смола. Фок-мачта, испытавшая на себе всю свирепость ветра, шевельнулась в своём гнезде, пришлось крепить её распорками да клиньями.
