Князь отвернулся, приложил к глазам платок.
— Непостижимо! И тебя, княже, и меня Господь карает, — выдавил Пётр наконец. — Хочу её видеть.
— Не можно, государь. С супругою моей отбыла она, как оправилась немного, к Москве.
— Чего ж не дождались?
— Слух тут был пущен, будто войско под водительством вашим пошло на Баку и кампания продлится всю зиму...
— Эх, — выдохнул Пётр. — Последней надежды лишился. Знать, отплата за некий грех.
Он не сказал за какой. Но князь догадался и промолчал. Потом сказал примирительно:
— На нас на всех, государь милостивый, великое множество грехов. Гнев Господень настигает рано или поздно. Вот и я наказан без меры.
— Ладно, княже, — вздохнув, произнёс Пётр. — Ступай со своим горем. А я останусь со своим.
Задумался Пётр. Опёрся локтями на стол, вперил глаза в пространство. Глядел — не видел.
Ждал наследника. Был отчего-то уверен: родит Мария мальчика. От столь великой любви и трепета своего: непременно мальчика.
И вот уж не на что надеяться. Шестой десяток ему. Отцом ли быть?.. Катерина неплодна, от столь многих родин иссохло её лоно. А Мария...
Что ж, можно попытать. Мужская сила не иссякла вовсе. Придёт и желание. Увидит Марию, разгорячится кровь, возговорит и всё в нём, как бывало прежде. Особливо ежели не будет столь великих забот, кои тяжким бременем ложились доселе на всё его естество.
Да, много грехов на нём. Но греховна ли любовь, ежели она от самого сердца? Ежели в ней ещё и надежда на радость отцовства, испытанную и потерянную им, похоже, теперь безвозвратно?!
Были сыновья, были. А с ними и радости, и надежды. Великие надежды: передать им то, что оп создавал неусыпными своими трудами, своею мыслью для могущества России. Себя нимало не жалея в сих трудах, а часто и муках.
Александр и Алексей, Пётр и Павел, ещё Пётр, ещё Алексей... Сколько их было! И никому Господь не дал веку. Ровно некое проклятие тяготеет над ним, над его семенем. Ведь скольких женщин обрюхатил! Сколь понесли и родили от него! Небось далеко за сотню, а то и за две. Коль приглянется, хватал в охапку, толчком ноги распахивал первую попавшуюся дверь, задирал юбку и на постель, на стол, на что придётся. Такая была в нём мужская сила, особенно в молодых годах.
Доктор Бидлоо, леча от срамной болезни, именуемой отчего-то французской, огорчённо приговаривал:
— Прошу простить, ваше величество, но для успешного лечения сей болезни надобно изгнать бесов сладострастия, поселившихся в вашем организме. Их там слишком много.
Доктор призывал своего царственного пациента быть осмотрительней. Прачки, служанки, кухарки, маркитантки, матросские жёны, равно и жёны придворных, — список был чрезмерно велик и разнообразен.
Иные были одноразовые, иные — долговременные. Анна Моне из таких. За нею её подруга Елена Фаденрехт. Евдокия Ржевская, ставшая потом Чернышёвой[113], родила от него множество детей, и она же наградила его болезнью. Мария Матвеева, в замужестве Румянцева — сам выдал (Пётр Александрович Румянцев-Задунайский, знаменитый фельдмаршал, родился за несколько дней до кончины своего подлинного отца[114]), ещё одна Мария — Гамильтон, скончавшая жизнь на плахе[115]... Несть числа им! Все простушки, не оставлявшие следа в сердце. Одна лишь женщина полонила его сердце и ум на ратном пути. Было это в Яворове, в приснопамятном одиннадцатом годе.
Элиза Синявская, жена коронного гетмана Николая-Адама Синявского... Всё в ней было великолепно: и женская стать, и изящество души и ума, и грациозность, и колдовская занимательность. Пётр мог проводить с нею часы, усладительные для всех чувств.
Потом были фрейлины и статс-дамы: Екатерина подбирала свой штат с умом и нарочитостью. Она не ревновала: была уверена, что незаменима не только как услада, но и как подпора и лекарка.
Но все, решительно все были простушки. И вот вдруг в его жизнь вошла Мария Кантемир — юная, чистая, светлая, в коей было всё притягательно: ум и женственность, многие таланты и высокое происхождение, знание множества языков, музыкальность, начитанность, знание политеса во всех его тонкостях. Она, казалось Петру, затмила Элизу Синявскую.
