Собака вскочила на ноги, залаяла звонко, петух спросонья ударил крылом.
– Егорушка, – всполошилась. – Ну их... Пошли, милый!
– Нет, – мотал головой. – Нет прощения...
И все царапал, царапал ногтями по глухому забору...
Обхватила его за плечи, силком повела в дом. Собака шла следом, сбивая хвостом высокие стебельки, петух шел за собакой. Усадила Егора за стол, а сама сбросила тапочки, босиком зашлепала по половицам, от плиты к буфету, в момент собрала поесть. Маленькая, быстрая: по дому не бегала – летала, говорила, не переставая, что попало, пела-выпевала каждое слово: в такие минуты и голос у нее особый, для него припасенный, на чужих не растраченный. Лишь бы не задумался, не отвлекся, не ушел от нее надолго в заповедные свои края.
Собака умильно глядела с веранды в комнату: ей входить не разрешалось. Петух независимо прошел к столу, с шумом взлетел на отодвинутый стул. Ему разрешалось.
– Егорушка! Егорушка-свет... Вот бы нам за город подальше съездить. Там лес, речка, народу – всего ничего.
– В лес я бы с охотой, – оживился Егор. – В лесу – чисто. Только, может, не надо?
– Надо, милый, надо. Чего дома сидеть? У тебя отпуску который день?
Хмыкнул виновато:
– Седьмой...
– Седьмой! За ворота выходил?
– Я, Аннушка, – сознался, улыбаясь, – я людей пугаюсь. Много их...
– Много, – согласилась. – А мы утречком. Мы пораньше.
А сама уж хлеб нарезала, суп разливала.
– Это можно... – протянул нерешительно. – С тобой я ничего, пойду...
Тут уж она заторопилась, пока не передумал:
– С утра пораньше махнем на электричку. Еды захватим, чаю в термосе, подстилку – полежать...
– Ну да?
– А чего нам? Люди вольные! До вечера погуляем – и назад.
– Завтра, – загорелся. – Давай, а?
– Завтра, Егорушка, у меня смена. Да и народу завтра, в воскресенье, полно. Лучше в среду.
– Можно, – Егор с удовольствием хлебал суп. – Можно и в среду. Встанем пораньше, махнем по холодку.
– Махнем, Егорушка. Неужто не махнем? А там в избу зайдем, молочка попросим парного.
Как споткнулся:
– В избу... не надо. Там чужие...
– Ну и не надо, – заторопилась. – На кой нам их молоко? Своего возьмем, в пакетах. Грибов насобираем, ягод, цветов полевых.
– Я, – сказал энергично, – корзинку сплету. Я умею.
– Сплети, Егорушка, сплети, милый.
Егор засмеялся счастливо: видно, оттаял, отогрелся в ее тепле. Разгладилась складка на лбу, распрямились сутулые плечи, глаза заиграли живо: помолодел человек. Аня тоже блаженствовала, наслаждалась в полную силу. Вот она, ее минута, редкая, долгожданная!
– Егорушка, – разливалась соловьем, – что бы нам потолки не побелить? Все – веселее будет. Занавески эти выкину, ситчику куплю светлого, обои переклеим, двери перекрасим. Сколько ждать-то можно, что переселят? Давай уж, милый, тут жить.
– Давай, – соглашался. – Давай жить.
Она так и захлебнулась.
– Вот бы еще шкаф поменять. Срамотища одна.
– А чего? Поменяем.
– И стулья.
– Давай и стулья.
– И кровать новую. Не эту, скрипучую.
– Можно и кровать.
Ложку бросила, вскочила со стула, обняла его сзади, прижалась грудью. Так бы и стояла целый день, от себя не отпускала.
– Егорушка, – зашептала жарко, в самое ухо, – истомилась без тебя, изголодалась... Уж я жду, жду, а ты все чужой.
– Аннушка, – он повернул голову, поглядел близко, влажными глазами, – не сердись ты на дурака. Уж такой тебе достался, неладный…
– Достался!.. – охнула. – Да я и не знаю, кому кланяться за тебя. Что бы я одна?..
– Не говори, – дышал горячо, в шею, – не надо... Ты у меня – спасение мое. Один бы – давно сломался.
– А я! Я-то... Без тебя, как пустая. Никому не нужная...
Егор вздрогнул вдруг, обхватил ее руками, сказал чужим голосом:
– Страшно. Страшно, Аннушка.
– Чего, Егорушка?
– Боюсь. Не повредиться бы.
– Да что ты!
– У меня тут, – показал на голову, – давит чего-то. Такой лучик тоненький, булавочный. Уперся и давит. И жжется. Раньше – редко. Теперь – всегда. Руку подставлю, он через руку давит.
– Егорушка! – перепугалась. – К врачу бы тебе...
– Не... Не надо. Знаешь, – сознался, – вот задумаюсь раз, уйду далеко, он и продавит. Ты не отпускай меня... Слышь? Не давай уходить.
