Когда ломали их деревню, дом Егора в овражке не тронули. Оказался его дом вне основного строительства. Понастроили кругом глазастые многоэтажные башни, укатали землю катками, а деревенская изба с сараюшками да с яблонями так и осталась в стороне. Кругом проспекты, нарядные витрины, неоны реклам, а у них за забором все по старому, и туалет во дворе. Обещали и их снести, грозились на этом месте разбить сквер, а потом про них позабыли, провели в дом газ, и сразу стало ясно: теперь сто лет не снесут.
Стоят вокруг дома-великаны, жильцы со своих балконов, как с театральных лож, оглядывают их участок, словно смотрят спектакль из деревенской жизни. Как они дрова пилят, яблони окапывают, в туалет бегают через двор. Надо бы подлатать крышу, подбить половицы, перебрать печку, да руки не поднимаются: а ну, как снесут скоро? И мебель новую не заводят, посуду, вещи: живут и не живут.
А Егор даже рад этому. Егор и не хочет в городской дом. Там шум, колготня, народу невпроворот: спокойно не подумаешь. Завел себе петуха-горлопана, и он поет на рассвете, будит изумленных горожан. Завел сучку беспородную, – морда умильная, хвост колечком, вожделение бродячих псов. Сучка ночует на застекленной веранда, и все ночи ломятся к ней нетерпеливые ухажеры, стоя на задних лапах, заглядывают через стекло. Под утро все крыльцо истоптано следами, и на стекле – отпечатками пальцев – следы от влажных беспокойных носов.
Аня поначалу ревновала, даже плакала от обиды, что не дал Бог ребенка, не к кому теперь прилепиться Егору, не на кого излить отцовские чувства, только на петуха-дурака да на дуру собаку. А теперь и она привыкла, и терпит их, кормит, не казнится своей обделенностью.
Когда копали вокруг под фундаменты, отрыли по ту сторону забора глубокую яму, и объявился в ней живой, шустрый родник. Егор подождал немножко, посомневался, а потом взял да и передвинул забор. С превеликим трудом вычистил яму, отрыл ключ полностью, и набралось воды доверху. Приличный прудик: три на пять. Пустил туда мальков, подсадил водоросли, а через год – отличные караси, хоть лови удочкой. Сделал на берегу низенькую скамейку, сидел по вечерам, уткнувшись в колени, думал о своем.
Поглядели с балконов окрестные жители, позавидовали, написали куда следует. Пришли к Егору представители исполнительной власти, обмерили участок, вскрыли обман, велели переставить забор на прежнее место. И стал пруд общим, то есть ничьим. Засорили, забросали мусором, и зацвел пруд, загнили водоросли, подохла рыба. Егор походил, подумал, да и опять передвинул забор. Месяц чистил, выволакивал железки, тряпье, бумагу, ведрами вычерпывал тину: отрыл ключ, набралось чистой воды доверху. Напустил новых мальков, подсадил водоросли, построил над скамейкой навес на столбиках, чтоб не видно было из домов, как он сидит у пруда.
А они опять углядели, обиделись, написали куда надо. Пришли те же представители той же власти, пригрозили большим штрафом, велели вернуть на место. Стоит теперь скамейка под навесом перед самым забором, сидит на ней Егор, уткнувшись пристальным взглядом в доски, а ключ в пруду глохнет, забивается липкой тиной, и дома вокруг смотрят неотрывно настежь распахнутыми окнами, неусыпно наблюдают за ним.
Нет такого места на участке, которое не просматривалось, не было бы под перекрестными взглядами. Выйди во двор, оглянись по сторонам: всегда кто-то стоит на балконе или смотрит из окна. Будто следят за Егором. Будто ждут от него новых покушений на общественную собственность. И потому – всегда на страже. Всегда начеку.
10
Егор задрожал мелко-мелко, на виске заколотилась малая жилка.
– Вот ведь... – сказал печально, с тихим укором. – Глохнет, Аннушка...
Сцепил пальцы на коленях – побелели суставы, попросил тихо:
– Пошли взглянем...
– Да ходили уже... – она чуть не заплакала. – Только что.
– Ходили, – согласился. – А тины еще наросло.
– Ну и наросло. Пусть у них на горбу нарастет, у окаянных!
Егор встал со скамейки, задрав голову, закричал рваным голосом в высоченные дома, в их распахнутые окна:
– Нет вам прощения! Нет!..
