– Не дам! – вскрикнула. – Не отпущу!..
А сама уж тянула, тянула его со стула, утягивала за собой в другую комнату.
– Егорушка! – задыхалась. – Свет мой ясный...
Пошли в обнимку, переплетая ноги, натыкаясь на стулья, на стены. А руки не слушались, головы затуманились, кровь заколотилась в висках. Собака смотрела изумленно, склонив набок лобастую голову. Петух приоткрыл один глаз, понимающе глядел вслед.
– Егорушка!..
– Аннушка!..
– Егорушка!..
11
Грохнули кулаком по входной двери, собака повернулась резко, будто хотела поймать собственный хвост, загавкала хрипло.
– Хозяева дома?
И сразу рухнуло все, осыпалось обломками с неслышным грохотом: валилось на глазах шаткое счастье. Егор напрягся, словно броней покрылся, глядел тоскливо и настороженно, Аня в бессильной ярости выступила вперед, прикрыла его, как зверь прикрывает детеныша.
В дверях встали двое, плотно загородили проход. Тот, давешний, мужичок с тугим животом и старая женщина.
– Здравствуйте, – непримиримо сказала женщина. – Общественность.
Так сказала, будто – "Милиция!" Будто – "Руки вверх!" Будто ворвалась в воровской притон с наганом в руке, поймала, уличила, застукала на месте преступления.
– Категорически вас приветствую, – бодро сообщил мужичок. – Наше вам, ваше нам!
А сам глазом подмаргивал, щекой поддергивал, рукой подмахивал, мол, я это, я, тот, который компаньон, с кем почти сговорились, столковались, снюхались насчет теплицы, грядок, того-сего: редисочка в апреле, клубничка в мае... Я это, я!
– Уходите, – приказала Аня.
– Ну уж, – обрадовался мужичок, – так уж и сразу. Не посидели, не поговорили.
– Я общественница, – гордо сказала женщина. – С одна тысяча девятьсот двадцать третьего года. Меня никто еще не выгонял.
Была она неимоверно худая, высушенная, без признаков мякоти на выпирающих костях, как дистрофик после голодной зимы. Кожа на лице мертвая, сухая, растрескавшаяся: земля пересохшая в бесплодном ожидании дождя. Платье висело на ней случайными складками. Шляпа торчала в неположенном месте. Туфли на ногах мужского фасона. Из туфель выступали наружу тонкие подростковые ноги. Но глаза горели неугасимым пламенем, глаза смотрели в упор, дулами на смертников: неумолимо и беспощадно. Руки она держала за спиной, и страшно было подумать, что она могла оттуда, из-за спины, вытащить.
– Что вы все ходите? – крикнула Аня, горло свело судорогой. – Дома им не сидится...
Женщина выдернула из-за спины ридикюль довоенного образца, сухо щелкнула замком-затвором.
– Вы еще молодая, – сказала жестко. – Не вам учить.
– А чего... – хохотнул мужичок. – Чего мне дома сидеть? На людях веселее.
Был он теперь добрый, ласковый, благодушный. Видно, сбегал домой, отобедал, набил живот доверху, ублажил на время,
– Между прочим, – сказал с намеком, – у меня еще сил – ого-го!
Живо присел на корточки, обхватил ножку дубового стула, на котором дремал петух, легко выжал к потолку. Петух даже не шелохнулся, только глаза прикрыл от ужаса.
– Шестьдесят седьмой годочек, – сообщил радостно. – Берите в долю – не пожалеете.
Стал медленно опускать стул, а петух изловчился, клюнул его в темя.
– Петя, – сказал укоризненно, – ах, Петя, Петя... А вот мы тебя, Петя, в суп. Что тогда запоешь?
Захохотал жирным, мохнатым басом, бурно затряс могучим животом. А глаза глядели зорко, глаза, по обыкновению, чего-то высматривали.
– Свиней не держите? – спросил врасплох. – Я бы держал. – И подмигнул, как своим: – Люблю свининку. Сало – в пять пальцев.
– Прекратите, – приказала женщина. – Что за балаган!
– Ты... – сказал грозно. – Ты мною не командуй. Командир нашелся... Я теперь на пенсии, у меня один командир – Райсобес.
– Я вам не "ты", – отрубила она. – А член домового комитета.
– А я кто? Тоже член.
– Вас вывести давно пора. Пролез в комитет для своих делишек.
– Каких еще делишек? – спросил он с угрозой и выпятил живот. – Ты докажи сначала.
– А вот таких! Мне все известно.
Мужичок сразу подобрался, хохотнул невинно, забормотал скороговоркой:
– А чего? Я ничего. Другие вон чего, и то ничего. А я чего?..
Взглянула с ненавистью, щелкнула замком ридикюля, будто взвела курок:
