– Ну, – подтолкнул Леха.
– Ну и побежали. Нам не надо, а мы бежим. Все бегут, и мы тоже. А я еще стыжу, подхлестываю. Сели в вагон, он посерел весь, а в Москве уже на носилках...
Замолчала, старея на глазах, лицо ощутимо распадалось на крупные морщины:
– Он и сказал с носилок... Принеси расписание... электричек...
Тут Леха озлился. Рванулся от стены, отпихнул женщину, заорал в глупое, несчастное лицо:
– Все вы, падла, мужиков заедаете! Пожить не дадите. Погужеваться. Погулять напоследок... От вас, гадов, одна беда!
А она и не слышала. Разводила недоуменно руками, моргала беспомощно овечьими глазами, спрашивала сама себя:
– Не побеги мы – был бы инфаркт?.. Вот бы узнать, Господи!
Скрипнула дверь палаты, тихонько пошла открываться. Женщина замерла, глаза заметались в страхе. Медленно и аккуратно переставляя ноги, почти не отрывая от пола, вышел из палаты крохотный, ссохшийся мужчина в домашней пижаме в полоску, пошел, словно по льду, по середине коридора. Нес себя бережно, как женщина на девятом месяце. Как хрупкий, неустойчивый сосуд, который можно уронить и расплескать. Голова прямо, руки прижаты к бокам, полосатые штанины закручивались вокруг тощих ног.
– По нужде, – пояснил Леха. – С каждым случается.
Мужчина ушел в конец коридора, скрылся за дверью, и она сразу засуетилась, затормошила Леху:
– Пожалуйста. Вы последите, чтобы он ел. Я икру принесла, рыбки солененькой...
– Может, водочки ему? – оживился Леха. – Повеселеет...
– Да не пьет он! И не пил никогда. Не курил. Ну, с чего это? Неужто с электрички?..
– Судьба, – отметил Леха. – На роду написано.
Женщина торопливо рванула запор у сумочки, стала совать трешку:
– Вы уж последите за ним... Пожалуйста!
– Здрасьте... – обиделся. – Что ж мы, не люди?
Сконфузилась, запихала деньги обратно, побежала по коридору, оглядываясь:
– Пожалуйста... Вы уж, пожалуйста...
Леха поглядел вслед, сплюнул в урну, пошел обратно в пустую палату. Встал в проходе, затосковал в голос: сердце заела обида. Чего трешку не взял, ну чего? Тоже богатей нашелся.
Так выпить захотелось: прямо жгутом скрутило. Углядел на тумбочке аптекарскую склянку, понюхал – вроде она. Какие-то капли на спирту. То ли наружное, то ли внутреннее: не разберешь. Да и некогда ему разбирать! В отчаянии глотнул – обожгло. Обожгло да не утолило. Не утолила, проклятая, его, Леху, литром теперь не утопишь. Потоптался у окна, пометался в проходе, подскочил к тумбочке соседа, рывком открыл ящик. Лежали рубли стопочкой, приготовленные для санитарок, дразнили глаз. Взял рубль, покрутился – взял еще один. А чего? Она три давала, стало быть, с них причитается. Обозлился – взял третий за компанию.
Тут – шорох. Стоит в дверях сосед в пижаме, на него смотрит. Не иначе, все видел.
– Взаймы... – объяснил Леха и положил обратно один рубль. – До завтра.
Сосед ничего не сказал, пошел, переставляя ноги, к кровати, уложил себя аккуратно, по частям, голову на подушке приспособил. Поставил на грудь транзистор, приладил наушники. Лежал спокойно, глядел прямо перед собой, будто ничего не случилось. Лицо неприметное, равнодушно-пустое, с аккуратно уложенными благополучными морщинами. А глаза – мудрые. Глаза – не от этого лица.
Лежал мужчина, не шевелясь, только пальцы нервно крутили колесико настройки, искали спасительную музыку. Лежал без движения, только губы шевелились чуть-чуть, – шуршал, осыпался песок, сухая листва по осени, занудный дождь за окном, – губы повторяли наизусть бесполезное теперь расписание электричек: "Восемь сорок, восемь сорок семь, восемь пятьдесят одна, девять ноль две..."
7
Леха выдохнул по частям застоявшийся в груди воздух, бочком выскользнул из палаты. Побежал в парк, на старое место, повис на том же заборе, выглядывал среди прохожих нужного ему человека. Шла мимо, как назло, гордая интеллигенция, которая пить на улице не станет, а пьет только дома, в гостях да по ресторанам. Хоть и одеваются теперь одинаково, и со стороны не разберешь, кто интеллигент, а кто нет, Леха углядывал сразу, определял точным, наметанным чутьем.
Но вот появился на горизонте совсем незнакомый ему родной человек: кореш, свой в доску, друг ситный, пеклеванный, обдирный и ржаной. Пошел напрямик к Лехе на шатких, неуверенных ногах. Словно магнитом его тянуло, словно двигался он на запах, свист, на неуловимые флюиды. Важный до тупости, гордый до омертвения, с непомерным чувством собственного достоинства. Держался прямо, нес себя значимо, глядел вперед из-под надвинутой на уши соломенной шляпы.
