Вот он выходит по утрам из вытрезвителя, а старый его знакомый, дряхлый фельдшер с вытаращенными глазами, со склеротическими жилками на мясистом носу, топает на него опухшими ногами, орет всякий раз с тоской и болью: "Люди, вы спиваетесь! Вы спиваетесь, люди! Вам известно это или вам неизвестно? Какое у вас будет потомство, люди? Кого вы выродите? Мне страшно! Мне страшно за ваших детей, люди!" Леха слушает фельдшера и тоскует. Леха переживает очень. Ведь он и ему верит. Он, Леха, всем верит. Всем-всем. Такой уж он уродился.
(Эй, психологи! Где же вы? Приглядитесь к Лехе Никодимову. Изучите. Исследуйте. Определите истоки. Обнажите корни. Составьте таблицы-графики. Разберитесь и помогите. Молчат психологи. Бормочут несуразное. Спотыкаются-заплетаются. Стоят бок о бок с Лехой Никодимовым у винного магазина, определять причины не хотят. Хотят психологи опохмелиться.)
6
Он опустил ноги с кровати, сел, повертел налитой головой.
В палате было пусто, больные по погоде расползлись по парку, и только рядом, на ближней койке, лежал на спине крохотный, мумией усохший мужчина, цветом лица спивался с наволочкой, бородкой с острым клинышком непримиримо нацеливался в потолок. На груди у мужчины стоял некрупный транзистор, в ушах – наушники.
Леха Никодимов был недоволен своим соседом. Леха его почти ненавидел. Какой-то он был смутный, неясный, не такой, как другие. Все вокруг – чистые стеклышки, на просвет свои, а этот – не разбери поймешь. Не пил, не курил, анекдоты не травил. Лежал весь день на спине, слушал транзистор. И не поболтаешь с ним на интересующие темы, не перекинешься в картишки, не сообразишь при случае на двоих. Плохой достался Лехе сосед, гордый, чужак чужаком. Дать бы ему в глаз, да, вроде, пока не за что.
Тут же, на краешке табурета, сидела упитанная женщина в тесном платье, с густым слоем косметики на разрушенном лице. Словно годы и горе небрежно, одним махом, стерли с лица былую красоту. Где стерли, а где нет. Был час свиданий, и сегодня, как всегда, она высиживала в тиши положенное время, неотрывно глядела на больного с натренированной грустью. Мужчина молчал, женщина молчала, Леха тоже молчал.
Но вот она скосила глаза на часы, легко встала с табурета. Положила в тумбочку стопку рублей, чтобы поощрить сострадание у санитарок, поцеловала мужа в лоб, пошла, играя бедрами, из палаты. Обернулась в дверях, помахала рукой, пальцем поманила к себе.
Леха нехотя запахнул халат на волосатой груди, шаркая шлепанцами, пошел в коридор.
– Скажите! – кинулась. – Вы должны знать... Как он? Как?
– Нормально, – тускло утешил Леха. – Оклемается. Чего там...
– Так ведь год уже... Год! Врач вставать разрешил, а он не хочет... – Взглянула ему в лицо круглыми, овечьими глазами, прошептала с ужасом, подрагивая дряблыми, обвисшими щеками: – Он боится. Вставать боится!
– Вы кто ему будете? – спросил Леха, собираясь уходить. – Мамаша?
Она оторопела:
– Жена...
– Жена?.. – открыто удивился Леха. – Домой заберите. Все лучше.
– Да забирали его... Два раза. Не может он дома. Отвык. Привыкать, говорит, надо, а на это сипы уходят.
– Мудрено чего-то...
– Что вы! Я и сама не понимаю. Молодая была, все думала: он меня не понимает. А теперь – я его.
Промокнула платочком черную слезу на крашеной реснице, опасливо заглянула в палату. Больной лежал неподвижно, голова ровно уложена на подушке, взгляд прямо перед собой, в потолок. И только длинные худые пальцы нервно крутили колесико настройки.
– Это заговорили... – зашептала. – Там заговорили, по радио. Мы проверяли: как заговорят, он на другую станцию переходит. Его слова раздражают...
Мужчина зашевелил губами, зашуршал тихонько. Как песок осыпался. Сухой лист по осени. Занудный дождь за заплаканными стеклами.
– Что? – всполошилась. – Чего он?..
– Ночью тоже, – сказал Леха. – Шуршит и шуршит. Мне одному и слыхать.
– Скажите... – ее залихорадило. – Что?
– Да цифры. Семь двадцать, восемь тридцать... Деньги, что ли, считает?
– Господи... – низко, по-бабьи, простонала женщина. – Расписание электричек, Господи... – И заторопилась, закричала шепотом прямо в лицо: – Шли с дачи, в воскресенье. Тепло, тихо, спешить некуда. Тут электричка... Все побежали, и я тоже. А он: ну, куда? Поедем на другой, через пять минут. А я: стыдись, мужчина. Добиваться надо, добиваться... – И еще тише: – Всю жизнь его пилила: добиваться, добиваться... Да не надо мне, говорит, ничего, а я: добиваться, добиваться...
