– С вас пол-литра, – деликатно намекнул друг, и Леха заржал вдруг от удовольствия, от редко ощущаемой теперь полноты жизни. Вот наконец и перемены. Вот и проклюнулась наружу легкая, хмельная жизнь. Яркая и сочная, как апельсин с заморской наклейкой. Будет теперь друг ситный лазить то и дело за пазуху, будет доставать одну за другой. Леха сразу в это поверил. Как верил всегда, во все. Видно, не врала цыганка, не обманывала: всю, как есть, правду с ладони считала.
– Ну, даем! – развеселился. – Будет чего вспомнить...
Вторая бутылка прошла совсем незаметно. Леха развалился на травке, умильно оглядывал белый свет, получал от жизни удовольствие.
– Давай! – заорал во хмелю. – Вынимай новую...
Друг ситный в ответ объяснил, путаясь в падежах, что водки больше нету и денег тоже нету, что можно бы продать пиджак, да его никто не возьмет, а и взяли бы – водка в магазине кончилась, он последнюю забирал, а и была бы водка – стояла бы несусветная очередь, а и не было бы очереди, он и не дошел бы до магазина – ноги ослабли, и что все это – отсутствие денег и водки, и слабость его организма не что иное, как козни врагов, происки импре... импрель... импрелиаризьма... и его салетитов... Он, друг ситный, точно это знает. У него сведения из первых рук. После чего замолчал и говорить больше не захотел. Чего говорить? Все теперь ясно. Сидел на пеньке, таращился на Леху пустым до идиотизма глазом, определял произведенный эффект.
Леха Никодимов сразу ему не поверил. Притянул к себе, обшарил карманы – пусто, потряс друга – не булькает. Подумал, прикинул, поворочал онемелыми мозгами, с трудом встал на ноги, обтирая беленую стенку.
– Айда ко мне. Приглашаю...
Друг ситный в ответ заявил, что он бы, конечно, с превеликим удовольствием, – раз пошла такая пьянка, режь последний огурец, – хоть и облечен он полномочиями, но к народу ходил и будет ходить беспрестанно, но он, Леха, в этаком виде не может появляться на улицах нашего прекрасного города, столицы прогрессивного человечества, – вдруг иностранцы набегут, или еще кто, – а он, человек значительный, приобщенный к тайнам, с блистательной персик... пективой... не может с кем попало разгуливать по улицам, ронять свою служебную честь.
Леха взял бутылку за горлышко, молча пригрозил, и друг ситный тут же встал с пенька, радостно покорился грубой силе.
Они вылезли через щель в заборе и пошли по улице, бок о бок. Друг ситный в пиджаке, при галстуке, шляпа по уши, будто сейчас от зеркала, и Леха – в халате безобразного цвета, в желтых фланелевых кальсонах, замызганные бечевки которых волочились по тротуару. Прохожие на них глазели, ребятишки бежали следом, а они – хоть бы что. Шли себе да шли, да спотыкались, да заплетались, оступались на бортике тротуара, а потом, глядь, вот он, Лехин дом, вот он, Лехин подъезд, вот она, Лехина квартира. Добрались без потерь.
– Звони, – приказал Леха и схоронился в лифте.
– А ты?
– Я – потом...
Друг ситный без колебаний уткнул палец в кнопку звонка, замер в наклонном положении. Дверь не скоро отворилась, на пороге встала толстая, необъятных размеров женщина, заслонила проем.
– Попрошу запротоколировать... – сказал друг ситный, не переставая звонить. – В соответствии с вышеизложенным...
Но Леха не дал договорить. Выпрыгнул лихим скоком из лифта, отбил ладонями, как в цыганочке, заорал в пьяном веселье:
– Клавдея! Принимай гостя...
8
Клавдея не шелохнулась в дверях. Будто столбняк ее разбил. Только глядела, выпучив глазки, на Леху, потихоньку наливалась свекольным отливом.
– Клавдея, – приказал. – Дай взойти.
А она ни с места. Стоит Клавдея в дверях: здоровая, соками налитая, сил невпроворот. Руки толстые, грудь неохватная, лямки от белья под прозрачной кофтой глубоко врезались в мягкие, податливые плечи. Весу в Клавдее давно уж за центнер, сипы в Клавдее – на двух мужиков. Вся храбрость из Лехи наружу ушла, воздухом из дырявого шланга.
– Клавдея, – заныл, – пусти в дом...
Шелохнулась. Повела могучим плечом. Покосилась на друга ситного, что давил, не переставая, на кнопку звонка, ударила его по руке. Трезвон оборвался, рука повисла плетью.
