Первая гражданская война в Риме - страница 114

Сулла и боги. По выражению Е. Линдерского, «в Риме борьба за политическую власть помимо прочего была борьбой за контроль над богами» (Linderski 1986, 2207). Сулла, по-видимому, первым из римских полководцев (возможно, за исключением Сципиона Африканского) стал стремиться обрести репутацию человека, связанного с небожителями (Carcopino 1947, 99-100). Отношение Суллы к богам вряд ли сводилось к «циничному использованию мистически-религиозных настроений масс для укрепления своего господства в римском государстве» (Alföldi 1976, 143). Как верно замечает К. Крист, «такая современная оценка так же мало соответствует как античным реалиям, так и самосознанию и намерениям Суллы»[1135]. Последний не раз демонстрировал, что боги благоволят ему, чтобы снискать также и поддержку людей, однако ничто не указывает на его цинизм — напротив, данные источников не оставляют сомнений, что он сам вполне верил в благоволение к нему небожителей. Рассмотрим соответствующие эпизоды из истории гражданской войны.

Ф. Гарсиа Мора считает, что уже в 88 г. Сулла распространял слухи о знамениях, предвещавших ему величие. Он ссылается на Плутарха (Sulla 5-6), т е. на эпизоды с халдеем, предсказавшим ему могущество в будущем, и огненный столп близ Лаверны[1136]. Однако ничуть не менее вероятно, что перед нами vaticinium (или interpretatio) post eventum, восходящее, скорее всего, к мемуарам самого Суллы.

Первый относительно надежно зафиксированный из интересующих нас случаев — жертвоприношение гаруспика Постумия, который уверенно предсказал Сулле победу накануне штурма Рима (Plut. Sulla 9.6; Aug. De civ. Dei. II. 24), что, впрочем, было вполне стандартной процедурой. Учитывая, что благоприятные предсказания Постумия сбывались и прежде, в годы Союзнической войны см. Cic. Div. I. 72; Val. Max. I. 6. 4, его слова должны были произвести немалое впечатление, что было особенно важно, если учесть сугубую нелегитимность затеянного дела[1137].

Когда по прибытии в Италию в 83 г. близ Тарента состоялось очередное жертвоприношение, на печени жертвенного животного гаруспик Постумий обнаружил очертания лаврового венка и двух лент, что предвещало победу[1138]. А. Кивни соотносит это жертвоприношение с поимкой сатира близ Нимфея накануне высадки в Италии, в чем Сулла, по его мнению, увидел дурное предзнаменование для предстоящей экспедиции, теперь же его сомнения должны были рассеяться[1139]. Однако стоит ли воспринимать всерьез историю с сатиром, о которой и сам Плутарх сообщает с оговоркой «рассказывают» φασι[1140]? Что же касается эпизода с видением схватки двух козлов[1141] в небе над Тифатской горой, где вскоре Сулла одержал победу над Норбаном[1142], то текст Плутарха (Sulla 27. 8-10) не дает возможности определить, сообщил ли об этом знамении Сулла уже в мемуарах (или другие авторы в своих сочинениях), или все-таки распространил весть о нем (пусть и после битвы) еще во время войны. Нет ясности и в отношении битвы при Фиденции, где щиты и шлемы воинов Марка Лукулла будто бы были обсыпаны цветами, что воодушевило их и способствовало исключительно успешному исходу битвы (Plut. Sulla 27. 14-16).

Есть и еще один любопытный пример демонстрации Суллой в те годы его связей с богами, рассчитанной на соотечественников. К 87—86 гг. относится наречение им своих детей-близнецов только что родившихся у Метеллы[1143], Фавстом и Фавстой[1144] — именами, к тому уже времени вышедшими из употребления[1145]. Это, как считает А. Альфёльди, стоит в одном ряду с объявлением Суллой себя в Греции Эпафродитом (так передавали имя его сына Фавста по-гречески, а затем, уже в Риме, — Феликсом[1146]). Называя таким образом своих детей, «он думал о [...] небесной покровительнице своей Felicitas», т. е. Венере (Alföldi 1976, 148). Сложно, однако, сказать, о чем думал в этом случае Сулла; вряд ли была необходимость в греческих параллелях; не очевидна и связь между прозвищем «Эпафродит» и именами детей будущего диктатора (Balsdon 1951, 4-6). А. Кивни счел трактовку А. Альфёльди неверной, полагая, что речь шла о связи сына и дочери Суллы с самой