Но она уже снова
закаменела лицом, как до разговора, и выглядела теперь не больше чем
фотографией. Тимка опустил на уровень снимка иглу с хлебной насадкой. Ну надо
же – тоже качается поперек!
Теперь наступила
очередь живых. Закусив губу, Тимка подвел свою удочку к общему семейному снимку
и задержал возле маминого лица. Через секунду хлебный шарик подпрыгнул
вверх-вниз, как «растут и ходят живые». Перемещая его к лицу бабули, а после к
своей собственной счастливой физиономии, Тимка вновь и вновь убеждался –
качается вверх-вниз!
Потом он подумал, что
сейчас ему понадобится все мужество, какое в нем только есть, и даже гораздо
больше… Сбоку наплывало смеющееся папино лицо; стоит лишь сдвинуть нитку в
сторону, и все станет ясно… Но легко ли решиться на этот последний шаг?.. А
вдруг хлеб покажет самое худшее?!
За дверью послышались
приближающиеся шаги бабули. Значит, теперь или никогда!.. Тимка закрылся
свободной рукой, приставил к глазам растопыренную ладошку, из-под которой
косил, как зайчонок, на свою иглу с хлебом...
Вышло очень странно
– хлебный катышек остановился вообще, не двигаясь ни в длину ни в ширину.
Получалось, папа теперь не принадлежит ни живым ни мертвым. А ведь Тимка и
прежде думал, что он в каком-то особом месте, где жизнь вообще течет иначе – то
есть не настоящая жизнь, а что-то ее заменяющее… Значит, теперь надо в первую
очередь разыскать это место!
За спиной Тимки
хлопнула дверь – вошла вернувшаяся от соседей бабуля.
- Карточки глядишь, милок?
Смотри со стула не упади!.. – Она сняла сапоги, которые опять чавкнули,
размотала платок, повесила на крюк у входа телогрейку. – А я с матерью твоей
говорила. Мать твоя уж и не знала, куда бежать…
- А папа? – настороженно
спросил Тимка.
- С ним не говорила… Он
трубку не брал.
По тому, как бабуля
поджала губы, стало ясно, что она теперь знает о папе не только с Тимкиных
слов. Мама ей все рассказала. Но разве дело в этом…
- Ты, Тимошка, шибко-то
не переживай, – сказала бабуля. – Все со временем утрясется – перемелется,
мука будет!
- Само собой перемелется?
– подозрительно спросил он. – Ты-то веришь, что все кончится хорошо?
- А чего ж… – вздохнула
бабуля.
Ей было трудно врать,
трудней, чем делать самую тяжелую работу.
- Почему ты тогда не
радуешься? – уличал Тимка.
- А что мне, плясать,
что ли… Есть хочешь? – поспешила она перевести разговор. – Сейчас соберу ужин…
Батюшки мои – что ж это такое?!
Только теперь ей на
глаза попалась Тимкина удочка – нитка с иглой, на которую был насажен хлебный
мякиш. Тимка виновато потупился. Он думал, сейчас бабуля станет его ругать
(несмотря ни на что, она могла дать хорошую выволочку), но над его опущенной,
повинной, по ее выражению, головой, которую меч не сечет, не прозвучало ни
звука. Когда удивленный Тимка поднял глаза, бабуля сидела у стола, бессильно свесив
руки по обе стороны. Странно было видеть их ничем не занятыми, а саму бабулю –
застывшей на месте, как будто придавленной тем, что делал без нее Тимка.
- Прости, ба. Я просто
хотел узнать, жив ли папа…
- И дите в свою планиду
втянул, – чуть слышно причитала она. – Теперь и дите невесть чем занимается!..
- Папа меня ни во что не
втягивал, – запротестовал Тимка. – Мне просто стало страшно: вдруг он… вдруг
его уже…
- С чего ж тебе мысли
такие в голову лезут?!
- Ну просто показалось…
- Если кажется, так
крестись, – отрезала бабуля. – А ты наоборот – гадать полез!
- Я больше не буду, –
заверил Тимка.
Обычно она прощала не
сразу, а тут протянула свои непривычно пустые ладони и обняла Тимкину голову,
прижала ее к себе. Вот он – родной надежный запах молока и стирки, исходящий от
ее передника! Тимка вдохнул его и затих. Минуту-другую сидели молча.
- Скажи, ба, – может так
быть, чтобы человек находился нигде? То есть нигде не находился? – уточнил
Тимка.
- Про батьку
спрашиваешь?
- Хлебушек показал, что
он не живой и не мертвый… То есть тьфу! – я сам так подумал…
- Ладно уж, не ври, –
вздохнула бабуля. – Лгун змеей извивается, а правда стрелой летит… Значит,
говоришь, не жив и не помер?
