Город, залитый солнечным светом, лежал перед ними как на ладони, белея каменными стенами, блистая куполами церквей, возвышаясь башнями, что виделись со стороны стройными, будто свечи перед аналоем. Золотое блюдо, усыпанное жемчугами, — вот первый образ, какой пришёл на ум Александру Модестовичу при виде первопрестольной российской столицы. Город бесконечный: начинался здесь, у ног Александра Модестовича, у голубого изгиба реки, двухэтажными, утопающими в зелени предместьями, далее поднимался великолепными дворцами, сказочными храмами с осиянными солнцем православными крестами, ещё дальше устремлялся к небесам, пестрел кремлёвским градом и уходил в неоглядную даль, за горизонт, тонул в белёсой дымке. Купы деревьев — парки и скверы — ласкали взор, тут и там проступали нежной зеленью вокруг златоглавых соборов; в этом виделась гармония — по зелёному полю золотое шитьё. Неприступными бастионами вздымались могучие стены монастырей, этих оплотов веры. Река, покрытая лёгкой рябью, сверкающая серебром, опоясывала город широкой извилистой лентой, как опоясывает гирлянда тело античного героя, свершившего подвиг, словно бы небрежно, но и с изяществом одновременно... Жилые кварталы (уютные мирки, каждый в своём — муравейник к муравейнику), неправильной формы, выходящие на улицы роскошными белокаменными особняками, в глубине были застроены домами мещан, без всякого плана, как кому Бог на душу положил, застроены столь тесно, что вполне могли бы укрываться под одной крышей, вместе с узкими кривыми проулками и садиками-дворами... О, как непохожа была Москва на виденные Александром Модестовичем другие крупные города — Вильню и Санкт-Петербург, первый из которых даже во внешнем облике своём запечатлевал некую учёность, духовную сосредоточенность, стремление к просвещению и просветительству, а второй, каменная громада, стол империи, славный холодностью и строгостью линий, был торжественен, как бы полон чувства собственного достоинства, полон державного величия, монаршей мудрости, он как будто олицетворял собой то грядущее мироспасительное предназначение России, думы о коем тешили лучшие русские умы едва ли не со времён Иоанна Грозного! В Москве было всё: и учёность, и одухотворённость, и теплота, и холодность, и торжественность дворцов, и убогость лачуг, и седая старина, и самый модный стиль, кирхи и мечети — запад и восток, малороссийский саман и поморские высокие крылечки — юг и север; в одном облике её ощущались и средневековая традиция, и некая, трудно поддающаяся осмыслению, но воспринимаемая чувством, устремлённость в будущее — даже теперь, и именно теперь, когда у окраин её стояли в нетерпеливом ожидании французские полки.
У Калужской заставы к тому часу собралось уже порядочное количество войск. Но отряды всё прибывали. По извилистым тропинкам они стекались к дороге — в сплошной широкий поток, как малые ручейки в реку, а спустившись к предместью, к крайним огородам, разбивались на полки-коробки, готовые по первому приказу ринуться на никем не защищаемые улицы для разграбления города, к которому так долго шли. То справа, то слева раздавался барабанный бой, слышались отрывистые команды, топот сотен ног — выстраивались вторая линия полков, третья... Москва, притихшая, пустынная, лежала у их ног.
Бателье, у которого, оказывается, был пакет для одного из пехотных генералов, разузнал, что генерал этот вместе со штабом Бонапарта расположился вблизи Драгомиловской заставы. Не теряя более времени, Бателье берегом реки, кружной дорогой повёл свой отряд к западной окраине города.
Часа через полтора были у цели. Но столкнулись с затруднениями — при царившем столпотворении оказалось не протолкаться к главному штабу. Вся местность к западу от заставы, пожалуй, версты на две, на три, а может, и более, пустыри ли там случились, леса ли, перелески, была прямо-таки наводнена войсками. Солдаты жгли костры, приготовляя себе каши и suppe, однако лошади их, собранные в табунки, стояли под сёдлами, чтобы по первому же зову трубы... Артиллеристы дремали в прохладной тени под зарядными ящиками; маркитанты жестяными совками отмеряли овёс; кто-то чистил саблю, кто-то подковывал коня, кто-то скрашивал досуг игрою в карты; полуодетые девицы вояжировали от костра к костру... Офицеры, сойдясь в шумные группы, с жаром спорили: пришлют ли русские депутацию с ключами или не пришлют, а ежели не пришлют, то надолго ли у императора хватит выдержки выстаивать час за часом на виду у всей Москвы. По мнению некоторых офицеров, считавших себя здравомыслящими, Бонапарт придаёт чересчур много значения символам (несомненно — это черта, присущая всем фаталистам). Пускай так, не шлют русские ключей, не встречают хлебом-солью... но они же от самого Немана негостеприимны. Силой возьмём ключи, силой добудем хлеб. Известно, на русской почве плохо приживается европейская традиция (мнение особо проницательной части офицерства); порядочный русский — это не есть порядочный француз; увы, ожидаемая депутация — это всего лишь дым, который уже улетел в другую сторону...
