Раненые при дороге — привычная уже картина — попрошайничали, открывая взорам проезжающих свои незалеченные раны, тяжёлые увечья; друг к другу относились с сочувствием, кормились с огородов и садов, а также небогатой милостыней; спали целыми таборами, прямо на земле, укрывшись попоной или охапкой сена; днём они ползли в сторону Москвы, так как полагали, что на Москве поход закончится, и рассчитывали получить там помощь. Не раз бывало, раненые французы, завидев разъезд, умоляли взять их с собой. Они выходили на середину дороги, выходили неуклюже, морщась от боли, шатаясь и падая, пособляя себе самодельными костылями, но Бателье ещё издали злобно орал им: «Прочь! Пошёл!», отчаянно ругался, а подъехав ближе, отталкивал раненых ногой.
Торопились, срезали на поворотах, через малые речки искали путей вброд. Лесные тропинки, просёлки предпочитали большим дорогам; открытые пространства преодолевали напрямик, намётом — через холмы и овраги. Останавливались, чтоб только дать роздых лошадям. И снова — вперёд, вперёд!..
В каком-то лесном массиве едва не заблудились, влезли в болото. Вернулись назад, взяли влево, взяли вправо; проскакали с версту по глухой лесной дороге, заросшей ежевичником, да наткнулись на засеку, испугались засады, влезли в самые дебри. С саблями прорубались сквозь тёмный ельник, пока не услышали впереди какой-то гул.
— Что там за река? — спросил Бателье.
— Здесь не должно быть реки, месье! — ответил один из солдат, как видно, знакомый с местностью. — Река протекает севернее. Здесь нет реки!
С минуту прислушивались, пока Бателье не принял решения. И вот вслед за ним все поднялись на пригорок, поросший чернолесьем, и увидели оттуда источник шума. Несметные толпы беженцев, никем не организованные, не охраняемые, брели по разбитой просёлочной дороге. Тысячи и тысячи людей — действительно река — с кладью или налегке, испуганные, галдящие, двигались в южном направлении; стало быть — на Калугу. Женщины, удручённые происходящим, растерянные, плачущие, с младенцами на руках устало тянулись за мужьями. Дети постарше, чтобы не потеряться, держались за подолы матерей. Понурые мужчины катили впереди себя тачки с баулами и узлами, с коробками, ворохами одежд, наспех собранными; сами, навьюченные сумками и мешками, выбиваясь из сил, с трудом передвигали ноги. Старики с сумрачными лицами несли свой небогатый скарб в малых узелках. В колонне беженцев мало у кого были лошади, шли явно горожане, мещане. И конечно же, шли из Москвы.
Выругавшись, Бателье сказал, что, плутая по лесу, они забрали слишком вправо, потому путь их теперь должен был пролегать строго на север — по той самой дороге, по какой сейчас шли толпы москвичей. Солдаты обрадовались, воскликнули: «Вот повеселимся!». И наделали переполоху, выскочив неожиданно на опушку, пальнув разок-другой из пистолетов. Беженцы, одуревшие от страха, с воплями, с плачем кинулись в лес — вломились в кустарники и подлесок. Паника возникла неописуемая. Чуть дальше по дороге — саженей за сто — уже никто ничего не понимал.
— Почему шум? — кричали.
— Французы, мать их...
— Откуда французы?
— Целый эскадрон...
Детишки плакали, женщины голосили. Мужчины уводили их в лес. Из толпы вдруг раздались несколько неприцельных выстрелов, но от них смятение в колонне лишь усилилось; кого-то помяли в давке... Скоро дорога совершенно обезлюдела, а лес ещё долго гудел, и трещал, и полнился плачем. Бателье остался доволен — было б чем поживиться. На дороге тут и там валялись опрокинутые тачки, мешки и саквояжи, котелки, самовары да с десяток брошенных вместе с пожитками телег. Однако поковырявшись в этом хламе и убедившись, что ни золота, ни каких-либо иных сокровищ там нет, Бателье разочарованно скомандовал: «Вперёд!», и отряд, взметая тучу пыли, помчался на север...
В тот же день, второго сентября, около полудня выехали к Москве со стороны Воробьёвых гор. Вид отряду предстал живописнейший, дивный, даже дыхание перехватило. Французы в радостном возбуждении кричали: «Москва!.. Москва!..», размахивали над головой киверами и понуждали лошадей вставать на дыбы. Как ни печален был наш Александр Модестович, а и он почувствовал, что возбуждение передаётся ему, что и его сердце уже взволнованно трепещет и душу охватывает восторг.
