Слава завернул за угол дома, достал пачку сигарет, в которой, как парочка голубков, болтались две штучки. «Родька — мудак, я ведь три штучки разрешил взять, а он, похоже, пол пачки забрал. Ну ничего, пускай травится. Чем, интересно, закончится «Мастер и Маргарита»? Вот про начало, где Аннушка разлила масло и разговор Воланда с Берлиозом, я слышал. А вот чем кончится, даже представить не берусь. Наверное, быть Мастеру с Маргаритой. Кстати, а Воланд-то не такой уж и плохой чувак».
Слава закурил, с наслаждением вдыхая долгожданный табачный дым. После третьей затяжки, он вдруг подумал, что неплохо было бы бросить эту вредную привычку с первого сентября. Ведь следующий год будет «решающим для тебя в жизни», так что пора избавляться от привычки «у нас с отцом на папиросы стрелять». Во внезапном порыве весёлости, Слава рассмеялся в голос. Кого стесняться, когда весь двор спит?
Бодрым шагом, в размышлениях о последней сцене с матерью и о прочитанном за сегодня, Слава вышел из своего тихого сонного двора на улицу. Путь пролегал рядом с дорогой, вдоль тротуаров которой росли разлапистые деревья, переплетающиеся верхними ветвями, создавая над головами прохожих натуральную защиту от дождя. Яркие фонари и полная луна освещали тротуары, придавая пути поистине сказочный вид, от которого Славе становилось ещё радостнее на душе.
Но сказочность скоро закончилась. Чтобы пройти к магазину нужно было свернуть направо, в темноту без фонарей, освещённую лишь тусклым лунным светом. Сразу из той темноты вырвался гомон звуков от неразличимых ещё людей. В том гомоне соединялся воедино громкий мат, пьяный смех, чей-то бешенный, нечеловеческий возглас, протяжный стон клаксонов и угрожающий, рассыпчатый звон битого стекла.
На контрасте с безмятежностью своего двора, этот гомон заставил Славу непроизвольно поёжиться. Ему даже захотелось сделать остановку, выкурить последнюю сигарету из пачки для смелости, ещё вслушаться в хаос звуков. Слава даже прикидывал в голове варианты, где поблизости можно найти круглосуточный магазин поспокойнее. После непродолжительной внутренней борьбы, которая разворачивалась у него в голове, когда ноги без задержек несли его вперёд, Слава всё же решил перестать вести себя, как девчонка, и уверенно двинулся к цели. Он пожалел только, что не взял из дома наушники. Какая-нибудь задористая музыка сейчас была бы очень уместна.
Виной тому гомону служило яркое эхо, разлетающееся от ряда плотно застроенных домов. Блекло освещённое крыльцо магазина, вокруг которого — ни души. Густая темень напротив, смутные силуэты ворочающихся в ней людей — источников шума, и старые общаги, потрёпанные пансионаты и раздолбанные детские площадки находились в отдалении от Славы. Причин для беспокойства и опасений не было.
И вот он шагнул под яркие, но бездушные, лишённые уюта электрические лампы круглосуточного супермаркета. Слава немного подумал, стоит ли брать с собой корзинку. Под равнодушным, но внимательным взглядом охранника, решил всё-таки взять. В узких рядах не было других покупателей. Корзинка потихоньку наполнялась едой. К трём заказанным позициям, Слава положил в корзинку ещё пачку чипсов, соус-барбекю, упаковку йогуртов, бутылку колы и мороженку. В нерешительности топтался возле холодильника с пивом, перебрасываясь взглядом с охранником, который тенью шастал за ним, игнорируя большую картонку, на которой красным фломастером было выведено: «После 22:00 не продаётся». Охранник отрицательно помотал головой, и Слава смирился. Не очень-то ему и хотелось.
Сонная кассирша — молодая девчонка, которая вполне могла быть привлекательной за своей маской утомления от жизни — пробивала его товары, даже не поднимая на Славу полузакрытых глаз.
— С вас четыреста двадцать три рубля, девяносто девять копеек.
— Пакетик ещё и пачку Кента четвёрки.
По-прежнему не поднимая глаз, кассирша спросила:
— Восемнадцать есть?
— Есть.
— Документы?
— Дома оставил. Да ладно вам, я что на школьника похож?
На школьника Слава, конечно, был похож, но сам он об этом не думал. В нём было под метр девяносто роста, при чём этот рост компенсировала худоба, явно шедшая в разрез с той тонной калорий, которую он регулярно поглощал. Редкая щетинка на подбородке, торчащая невпопад, при начисто выбритых усах, и причёска, своей школяристой чёлкой выдающая почище даты рождения в паспорте. Но главным было его добродушное лицо и частая краска на нём, доставшаяся наследством от матери. Только у неё краска выступала при гневе, а у Славы при смущении. А смущался Слава по любому поводу. Вслед за краской проступала глуповатая, но милая улыбочка, при взгляде на которую с его лица начисто исчезала старательно выращиваемая им щетина на подбородке. Ну и россыпь юношеских прыщей не добавляла ему возраста в глазах постороннего человека.
