И потяга-али канаты смоленые…
Без отдыха поет Лука, всю жизнь. Разговаривает — мурлычет между словами, ест и пьет — мурлычет между едой.
— Привет пензионерам! — кричит он, завидев Харлашу.
Оба они сивые, оба знают, кого какой шторм унес, когда чью свадьбу играли. Только у Луки седина с рыжинкой.
— Витька пишет?
— А как же!
— Ну и хорошо!
— А чего ему не писать? — удивляется вслух Харлаша. — Сам-то как живешь?
— Как бог!
Лука маленький, до плеча товарищу, приплясывает на кривых ногах, словно на чем-то пружинистом.
— А в Норвегии пацанов на поводках таскают, как кутят…
Про Норвегию Лука вставляет к месту и не к месту. В годы войны попал он в плен и занесло его вон куда, в Норвегию, не как других! Нет, сильно моложе Харлаши Лука Авраменко. В эту бойню хоть как-то, да повоевал. Из Норвегии он добирался долго, а тут еще застрял в районном центре, вздумал проверять, ждет или не ждет его жена. Прислал знакомого, тот спросил без обиняков:
— А что, Николаевна, ждешь ли своего Луку?
— Я-то жду! — заголосила она. — Да где его возьмешь?
Все давно похоронили Луку Авраменко.
— Чем докажешь, что ждешь? — спросил гонец.
Николаевна вытащила из-под кровати две бутылки водки.
— Вот, припасла, — и заплакала, повалившись на подушки с оборками.
Гонец рассказал Луке все, как было, и Лука засуетился, засиял:
— Ждет!
И вернулся.
А теперь торчит возле цеха, как на привязи, командует воротами.
— Новый дом возле сельпо видал? — спрашивает он.
— Нет, — баском отвечает Харлаша.
— Пойди посмотри…
— Схожу…
Домов новых строят в поселке много. Кому-то еще поставили? Карпов старается…
— А на Витьку в партию напиши! — кричит вдогонку Лука.
С похмелья, что ли? Эх, Лука, Лука!.. Ну что ты понимаешь? Ведь не глуп же, а порешь, что бог на язык пошлет.
И потяга-али канаты смоленые…
Харлаша уходит, не оборачиваясь. Чудак человек Лука! Стоять тебе сто лет у ворот благодаря сынкам. Давно бы на пенсию пора, а не отпускают сыновья. Как-то снялся он с работы, день гулял по селу, а на второй пропал. Пропал и пропал, нет совсем Луки. Всех обспрашивали, берег на моторке обшарили, обкричались, Николаевна языка лишилась. А он уснул за сельпо, в тени, в ящике из-под пива, старикашка. Ну, его другими ящиками и заставили. Так и спал до вечера, пока не стали тару грузить.
Тогда пришли сыновья Луки к Карпову и потребовали, чтобы старика вернули к воротам.
— Для охранника он годков перебрал, засыпает ночью, — сказал Карпов, — а днем да при одних воротах держать — зарплаты нет.
— Сами будем платить, — сказали сыновья. — Пусть стоит.
И Карпов упросил старика вернуться к воротам, потому что Голубинский рыбцех без Луки вроде как корабль без капитана. Рыба прет и прет, и в будни и праздники Лука топчется у ворот, на людях, Николаевна не нарадуется, и не знает, старый бес, что спасают его три сына-молодца, один к одному, как по заказу: бригадир на сейнере, технолог в коптильном цехе и киномеханик. Вовек не дожить тебе, Лука, до пенсии, не выпить своего до донышка и не спать больше в ящике за сельпо. Так что же ты, если кто из них обидит тебя, сразу в партию? На таких сыновей?
И потяга-али канаты смоленые…
Поет Лука. На вечной должности. Трезвый.
Здесь не город. До начальства далеко. А Карпов мужик такой, ему неважно, что не по правилам, ему лишь бы по-человечески.
7
Голубиное и правда далеко. Оно стоит будто бы у конца земли. Но дальше всех живет Харлаша.
Обрывается ряд домов и шеренга столбов, по которым бегут блескучие провода.
Испуганно ныряет вбок, к причалам, дорога.
Дальше — только ветер, гуляющий без дорог, да тропа для Харлаши. Среди рыжего типчака и седой полыни петляет она над обрывом, огибает скалу и тогда упирается в одинокую калитку.
Харлаша смотрит непонимающе. Перед распахнутой калиткой стоит грузовик с откинутым бортом. Двое крепких парней — сыночки Луки — прут через двор старухин умывальник с мраморной доской и треснувшим зеркалом. И гогочут, как жеребцы. И умолкают, и глядятся в зеркало, поставив умывальник на полдороге. Чего это им захотелось поглядеться? Харлаша спешит к ним, разъяренный, а они бегут к дому. Это они его увидели в зеркало.
