— Отец велел.
— Гы-ы! Отец-то не видит.
— Ах ты, недомерок!
Старик сердито наступает на мальчика, тот ждет, ждет и отскакивает:
— Не догонишь!
— А догоню — ухо выдеру.
— Ладно, ладно… — соглашается мальчик, пятясь.
В сыром песке остаются метки от его каблуков.
Их сейчас же заполняет вода.
За что обижают маленьких людей? Повернулся человечек в фуфайке и суконных городских брюках, ссутулился и бредет прочь. Даже гальку забыл кинуть, сжал в кулаке. Старика тоже ничего интересного не ждет дома. С неподвижным лицом шагает он в другую сторону.
У него есть свои маленькие одинокие радости, которые он бережет. Сейчас он скрутит цигарку, сядет на заброшенную лодку, наполовину вросшую в песок, и покурит…
Лодка перевернута костлявым днищем к небу. Несмоленые бока ее облезли. Из кормы вышиблены куски досок. Развалина. Давно уж она не лодка, а лавочка для старика. Он садится на рассохшуюся корму, где днище плоское, и запускает грубые пальцы в кисет.
— Это твоя лодка? — раздается за его спиной.
Не поворачивая головы, старик долго сворачивает цигарку. Море тут шумит громче, ударяясь о соседнюю скалу. Может, он и не слышал? Ветер треплет спутанные седые волосы старика, ссыпает табак с бумажки, и мальчик подходит и загораживает бумажный лоскут своими ладонями.
— Тебя как зовут? — спрашивает старик.
— Семка. А тебя?
— Харлаша.
— Как?
— Харлаша, — терпеливо повторяет старик.
— И маленькие тебя так зовут?
— Все.
— А ты чей?
— Общий.
Мальчик неловко улыбается, потому что и он слышит грусть и правду в ответе старика, и они долго молчат, уступая право разговаривать только морю. Оно раскатывается и гремит.
— А это твоя лодка? — повторяет мальчик.
Молчит старик.
— А кто на ней плавал?
Добродушные прищуренные глаза старика глядят на Семку. Из глубины их, как волна, бежит и окатывает мальчика доверчивая, полная тайны приобщения улыбка, и шевелятся под усами бледные губы:
— Один такой же свистун, как ты…
Может, уж никто и не помнит эту лодку живой. Она жила уютно, в щели под скалами. С первых дней весны и до последних холодов терла песок своим послушным носом, в лежке грела черное пузо на зимнем солнце, укрывалась падавшим на нее снежком…
В этой лодке Харлаша возил сынишку по водоплеску, показывал, как в прозрачной воде стоит быстрая и осторожная кефаль, тычась рыльцами в мшистые бесшумные камни, как прячутся в песчаной желтизне бычок-жабоед и бычок-кругляк. А Витька, малек, боялся и спрашивал:
— Такое большое море — для чего?
— Чтобы нас кормить.
— А горы?
В ясном воздухе их силуэты фиолетово синели с одного края моря, обманчиво вырисовываясь и пропадая. Горы путались с облаками.
— Горы для орлов.
— А люди там не живут?
— Люди везде живут.
— Дед, а дед! А эту лодку починить можно?
Не сразу понимает старик, что его тормошат маленькие руки Семки.
— Зачем?
Странные эти люди, старики! Зачем чинить лодку? На своей лодке можно уплыть куда хочешь… За тот мыс, и за тот, и даже за вон тот, самый дальний…
Чайки вьются, косо припадая к воде.
«Чикир, чикир!» — переговариваются они по-своему.
А одна подлетает совсем близко и пронзительно кричит над самым ухом старика:
«Чикир, чикир!»
— Здравствуй, чаюшка, здравствуй, курлышка моя! — отзывается ей Харлаша.
— Она тебе знакомая? — удивленно спрашивает Семка.
— А как же! Мне все чайки знакомые.
Семка смотрит вверх. Если даже недолго смотреть на небо, иссеченное черными остриями крыльев, расшевеленное их белыми взмахами, начинает кружиться голова. Раскачали чайки небо.
Пока Семка, задрав голову, смотрит, как шатается небо, старик встает. Горбясь, он уходит. И когда он уже достаточно далеко, обиженный Семка вопит ему вслед:
— Капитан с разбитого корыта!
6
У рыбного цеха, сунув руки в рукава, топчется Лука Авраменко. Когда едут грузовики с бочками, туда — с пустыми, оттуда — с тяжелыми, пахнущими рыбой и корицей, — он открывает и закрывает ворота. Такое дело мог бы запросто делать любой старик, но ведь на всех стариков ворот не напасешься, а Луке повезло.
Луке достались ворота, и он весел. Впрочем, он и так всегда весел, всегда поет. В его бороде вечно дрожит одна строчка, запуталась и никак не выпутается:
