Пока они шагали по городу, Павлек внимательно озирался по сторонам. Боялся наткнуться на Паппагалло. В воскресенье тот, вернувшись с охоты, заходил к ним и спрашивал о нем. Но сколько его ни звали и ни искали, он не отозвался — спрятался… Он был уверен, что встреть он его сейчас, Паппагалло сразу бы догадался, что́ лежит у него в кармане. Успокоился он лишь тогда, когда они миновали последнюю улицу и последний дом.
В городе и он и Нейче чувствовали себя стесненно. Надо было ходить по струнке, как подобает ученикам. Здесь, среди природы, они отдыхали не только душой, но и телом. Гимназисты превращались в обыкновенных сорванцов, до поры до времени запрятанных в коконы приличий и дисциплины. Здесь они могли сколько угодно тузить друг друга, играть в салки, кричать. А уж свистели так, что в ушах звенело.
— Дашь разок стрельнуть? — попросил Нейче.
— Дам, — сказал Павлек. — Ты разок. И я разок.
— Почему?
— Надо патроны беречь. Вдруг полиция нападет или кто выдаст…
Нейче какое-то время задумчиво и молча смотрел на дорогу.
— Ты думаешь, его и вправду застрелили бы?.. — спросил он.
— Кого?
— Ну этого… кто бы рассказал… выдал…
— Конечно, — хладнокровно отозвался Павлек. — Тонин мигом бы прихлопнул… Боишься?
— Не, — сказал Нейче, с трудом проглотив слюну. — Чего мне бояться?
— Предатель ничего другого и не заслуживает. Зачем давал присягу? Правда?
— Да, — согласился Нейче, но на душе у него вдруг стало тоскливо.
Навстречу им по дороге шел торговец, толкая перед собой тележку с виноградом, и по-итальянски зазывал покупателей.
— Пить хочется, — сказал Нейче, у которого неожиданно пересохло во рту.
— Мне тоже. Купить винограду?
— Купи.
Павлек купил две больших грозди и одну дал Нейче. Держа виноград за черенок, они отщипывали ягоды и бросали их в рот.
Скоро мальчики свернули на покрытую бурым песком проселочную дорогу, ведущую в горы. Показались заросли акации. С дороги они сошли на избитую тропу, поднимавшуюся в густой кустарник. Там мальчики нашли ложбинку, поросшую редкой, наполовину пожухлой травой. Ложбинка была окружена как бы живой изгородью акации.
Они опустились на землю и уселись по-турецки.
Павлек вытащил из кармана револьвер и долго и любовно рассматривал его. Вроде не было в нем ничего особенного, но Павлеку он казался настоящим чудом, он не мог отвести от него глаз. Он спустил курок. Барабан повернулся, раздался холостой выстрел. Потом еще и еще раз.
Павлек взял патрон и благоговейно вставил его в барабан. На сердце был холодок страха. Это была уже не игра. Локтем левой руки он оперся о землю, правую с револьвером протянул вперед и, прищурив один глаз, стал целиться. На мушку он взял темное пятно на толстом стволе акации. Нейче напряженно следил за каждым его движением; он затаил дыхание, в любую минуту ожидая выстрела. Павлек спустил курок. Боек ударил впустую. Еще раз впустую… Теперь должен быть выстрел. Павлек улегся поудобнее и снова спустил курок… Щелк! Ни выстрела, ни дыма, акация не шелохнулась.
Огорченный Павлек чувствовал себя опозоренным. Нейче злорадно засмеялся. Павлек рассердился. Он осмотрел револьвер, пытаясь разобраться, почему вышла осечка. Может, дело в патроне?
Он вытащил его из барабана и вставил другой. Снова прицелился. Раздался оглушительный выстрел, горы отозвались эхом, руку сильно тряхнуло. Ствол акации не пострадал, лишь одна ветка обломилась и повисла.
Павлек победоносно улыбнулся. Нейче молчал.
— Теперь ты, — протянул ему револьвер Павлек.
— Не хочется.
— Трусишь?
— Не-е-е!
Он боялся, конечно, но не хотел в этом признаваться.
Павлек лег навзничь, заложив руки под голову, и устремил взгляд в багряные листья. Мысли в голове его плыли, как облачка, бороздящие чистое небо. Так бы и лежать до вечера, когда подует свежий ветерок и в вышине зажгутся звезды. В город идти не хотелось. Давно ему не было так хорошо! Однако надо было вернуть Тонину бульдог. И еще его ждали листовки…
Он вскочил на ноги. Не спеша, болтая о том о сем, мальчики пошли в город.
