— Это что такое? — спросил инспектор, поднося патроны к самому носу Тонина.
Тонин смотрел на них с удивлением, словно сам не понимал, как они оказались в его кармане.
— Где ты их взял?
— Нашел.
— Нашел? Где? На улице? Такие вещи на улицах не валяются. Ты врешь!
— А это ты тоже нашел? — раздался за его спиной голос Бастона.
Тонин опустил руки и оглянулся. Чернявый агент поднес к его глазам плакат с разноцветным словенским флагом. Паппагалло вонзился в текст, потом в Тонина. Из его горла вырвался торжествующе-гневный смех.
— О господи! — воскликнула мать и так и села, бессильно уронив руки на колени.
— Где ты это взял? — сердито повторил вопрос Бастон. — Может, тоже нашел на улице?
— Нет.
Тонин понял, что погиб. Сердце сжалось, колени дрожали мелкой дрожью. Мысль выдать товарищей даже не приходила ему в голову. Ощущал он только отчаяние и унижение. И тут же на него нашло ожесточение и упрямство. Вспомнились «черные братья». Сколько раз они давали клятву, что, если поймают, все принимать на себя.
— Нет? — наседал на него Бастон. — В таком случае, кто тебе это дал?
— Никто. Сам сделал.
— Сам сделал? А для чего? А?
Тонин молчал.
— Говори! — в ярости закричал агент и ударил его наотмашь по лицу. — Говори! Говори!
Тут вошел Фаганель, отец Тонина. После обеда он пошел вздремнуть, и его разбудил необычный шум в кухне. Он сразу увидел Тонина — тот пошатнулся от удара, схватился рукой за щеку и сморщился от боли… Фаганелю не понадобилось спрашивать, что случилось, в мгновение ока он оценил ситуацию. Один взгляд на плакат открыл ему причину тайных сборищ в подвале.
— Не смейте его бить! — закричала мать. — Он скажет. Тонин, говори! Расскажи все, как есть!
Тонин упрямо молчал.
— Мы, сударыня, не бьем его, — сказал Паппагалло. — Мы его только по головке гладим. Бить его будет закон…
Фаганель хотел вмешаться, но прикусил язык. Он был человек рассудительный и решил, что словами тут не поможешь. Он сел на лавку и сделал знак жене, чтоб та замолчала.
Паппагалло и агент обыскали кухню и спальню. Переворошили постель Тонина, но не нашли ничего предосудительного. Не обнаружили и флага, который осторожная Жутка спрятала подальше от материнских глаз.
Тонин, стоя совершенно неподвижно посреди кухни, одними глазами пытался что-то сказать Жутке, то бледневшей, то вдруг покрывавшейся краской и смотревшей на брата участливо-испуганным взглядом. Она догадалась, что брат хочет ей что-то сказать, но что? Чтоб она никого не выдавала? И не подумает! Он может быть спокоен. Но нет, он хочет сказать что-то другое. Во всяком случае не только это. Тонин шевелил губами, неслышно выговаривая какие-то слова. Шептать он не решался. Жутка в отчаянном усилии понять брата открыла рот, распахнула глаза и вытянула шею. Тонину показалось, что она поняла его, и он ласково ей улыбнулся.
— Пошли! — сказал Бастон и схватил Тонина за руку.
Мать тихо заплакала. Отец с натугой откашлялся, словно ему что-то попало в горло. Жутка терла глаза и кусала губы.
Тонин не сомневался в том, что его уведут, и сердце его сжалось. Он хотел попрощаться с матерью и отцом, но агент резко потянул его за собой. Мальчик держался как мог, но все же крупная слеза выкатилась из его глаз и сползла к самому рту. Он почувствовал ее горький вкус.
Павлек, пообедав, сразу побежал к Нейче. Тот жил у своей тетки, базарной торговки Нуты, дородной неряшливой женщины, которая держала его в ежовых рукавицах. Боялся он ее ужасно, но все равно вел себя от этого не лучше, и что ни день, на него выливался поток брани. К счастью, тетка редко бывала дома и не могла уследить за каждым его шагом.
Нейче рассматривал новую листовку. До вечера, когда надо было отправляться на задание, было еще далеко. Револьвер манил Павлека выйти за город, куда-нибудь подальше, и попробовать пострелять. Нейче, как обычно, пошел с ним.
Они легко и весело шагали по мягкой пыли, жмурясь от осеннего солнца, бьющего в глаза. Куда пойти? На Соче всегда много людей — они услышали бы выстрелы. Идти в Гройно или на склоны Шкабриела слишком далеко. Они направились в Розовую долину. Там в стороне от дороги есть густые заросли акации, где пусто и глухо. Спрячутся в чащу и — ба-бах!
