речкам Мже, Удам, Комолыпе, стали разбойничать на Донце и под Чугуевым. Воры
Черкасы, по зову Хмельницкого, вооружались на счет единоверных и единоплеменных
пограничников за веру, честь и прочая, как проповедует малорусская историография *).
Все своевольное и беспутное почуяло, что с Низу Днепра веет ветер,
благоприятный для диких инстинктов и привычек. Во всех „корчмах-княгиняхъ", во
всех разгульных „кабакахъ" и „шинкахъ", где от козацкого хмелю валились печи и „за
сажей не видать было Божия свету", как это воспевается в кобзарской думе, у всех
„степных шинкарокъ", этих „Настей кабашныхъ", где козак за свои „воровския" деньги
живился грубыми наслаждениями жизни, на всех базарах и ярмаркахъ—распевали
тогда песни, которых полузаглушенные временем звуки донеслись и до пас:
ОЁ ИЗ Низу Днипра тиихий витер вие-повивае,
Вийсько козацьке запорбзьке у похбд выстуиае.
Тилько Бог святьгй знає,
Що Хмельницький думае-гад&е.,.
В самом деле, мудрено было угадать мысли человека, который, по словам крымских
„полоняниковъ", обещал „служить хану вечным холопствомъ", не предвидя, что у него
будет в руках не хутор с тясмиескими слободами да пасеками, а целое государство.
Испугался ли он своего успеха, боялся ли врезаться глубже в Ко * ролевскую Землю,
чтоб Орда в самом деле не взяла , козачество
*) Еще и в апреле 1649 года царский дворянин Унковский упрекал Хмельницкого, в
Чигирине,— что „Черкасы нападают на порубежных людей, чинят им великия обиды,
грабят и убивают, в угодья въезжают, пчел выдирают, рыбу ловят, хлеб и сено увозят
насильно, и ваши порубежные начальники" (говорил Унковский) „таких воров яе
наказывают и не сыскиваютъ".
180
.
в свое вечное холопство вместе с опустошенною Украиною, или же ему страшно
было поднять на себя шляхту, сгущенную бегством во внутренних областях?...
Неизвестно, почему оп остановился у самого входа в область городских и сельских
промыслов, на Ярославской колонизационной границе, на „Ръси“. Этот его поступок до
того был загадочен, что литовский канцлер приписывал его Божеской силе.
Хмельницкий, вероятно, и сам не знал, что ему делать,—ему, который хотел
помститься над можновладником Конецподьским за обычные в Украине обиды, и,
точно во сне, увидел себя победителем коронных гетманов. Новость и опасность его
положения между Татар и Руси, между бродяг и землевладельцев, между безхатников
Козаков и обладателей вооруженных замков, между православных и папистов, наконец
между Крыма, Москвы и Польши, озадачивала его, надобно думать, так сильно, что он
больше прежнего начал поддаваться козацкой привычке к беспробудному пьянству,
которое привело его к смерти задолго до периода старческой немочи.
Он окружал себя—то странствующими монахами, то колдуньями и ворожеями.
Лишь только занял он Белую Церковь, к нему хлынули чернецы и черницы за
милостынею, теперь, очевидно, не такою скудною, какую получал от жмаиловцев и
тарасовцев голодный киевский митрополит. Но это была монастырская чернь, имевшая
теперь так мало общего с „духовными старшими4*, как мужики с панами. Напротив то
духовенство, которое скиталец Филинович называл Могиляиамщ бежало из Киева
вместе с латинскими ксендзами, униятами, шляхтою, Жидами, Армянами и всем
зажиточным народом. Адам Кисель уведомлял об этом примаса из своей Гощи, от 31
(21) мая, среди важных сообщений и политических соображений, в таких словах:
„Хмельницкий объявил Киев своею столицей, и хотя все первенствующие люди, как
духовные, так и светские всех религий (unicujusque religionis) бежали, он приказал
оставшейся черни готовиться к его приезду
Наши историки, не стесняясь характером тогдашней церковной иерархии, пишут,
будто бы замысел Хмельницкого благословляли даже такие люди, как Петр Могила. Но
Хмельницкому стоило немалого труда остановить бегство духовных старших
насильством и обещаниями. Это бегство грозило уничтожить пущенную в народ молву,
что козаки поднялись на Ляхов за веру. Хмельницкий был на столько сметлив, чтобы
сохранить кажущееся согласие между цер-
.
'iSl
новью и козатчиной. Оп озаботился устроить при митрополите стражу, которая бы
охраняла его спокойствие среди революционного движения, но которая в сущности
