и съеетных припасов на два или на три месяца, и мог бы дать отпор неприятелю; но не
послушался совета опытных воинов, и согласился с мнением людей неизвестных.
Робость его сообщилась и другим, несмотря на мужество и опытность. Так рассказывал
львовский староста Сенявский, и весьма правдоподобно. Потеря сына и самая
неизвестность о его судьбе и судьбе отряда, составлявшего цвет панского войска (flos
militiae nostrae), должны были истомить душу панского фельдмаршала, а старость и
болезненность довершили нравственное изнеможете. Ревнитель благочестия, Ерлич, не
пощадивший в своих записках и Петра Могилы, полонизованного одинаково с ним
борца за веру, изобразил престарелого борца за дорогую и ему самому Шляхетчину в
отвратительном виде *). Не таким воителям следовало вверять судьбу отечества, да
видно такова была Польша на растленных высотах своих.
Кто знает, какие мысли и чувства томили расслабленного духом и телом
фельдмаршала под Корсунем? Может быть, он вспоминал не одну Боровицу, где он
коварно, иезуитски коварно подставил козакам единоверца Киселя. Может быть,
памятны были ему и „десять сотенъ* искорчившихся на кольях мертвецов на
Заднеприи, которые долженствовали обеспечить за его домом славу спасения
отечества, „доколе будет существовать Польша*. Он знал по опыту, что козаки, уступая
панам в военном искусстве, не уступали им нисколько в наследованной от
Варягоруссовъ’ талантливости. Глядя на обступивших его хмельничан, он, без
сомнения, вспоминал изумительного воина, Дмитрия Гуню, достойного гомеровских
песнословий,—и старое сердце его упало...
Из своего сиденья в неволе Потоцкий прислал двоих слугшляхтичей, из которых
один, Яскульский, войсковой стражник, должен был представить королю реляцию о
погроме войска. Не найдя короля в живых, слуги Потоцкого представили реляцию (от 9
июня, 30 мая) подканцлеру Лещинскому. Прежде всего они в ней
*) Он пишет о Николае Потоцком так: „ ...wiкcej radziи о kieliszkach и szklannicach,
niїeli o dohru Rzeczpolitej i caиoњci onњj; jakoї n nocy radziи o pannach albo dziewkach
mиodych i nadobnych їonkach, bкd№c sam w staroњci lat podeszиych, nie znosz№c sie ani
radz№c kolegi swego Marcina Kalinowskiego Hetmana Polnego, ani innych puиkownikуw i
rotmistrzуw, tak tуї towarzystwa. Z powadu pijaсstwa ustawicznego i wielkiego wszete
czeсslwa zatraciи wojsko...*
.
173
объяснили, чти> заставило коронного гетмана отступить от Корсуня, где он хотел
было сидеть в осаде. По их словам, козаки, в одной миле от Еорсуня, у Стеблева, стали
отводить воду, так что река Рос вдруг начала мелеть. Об этом записал в дневнике своем
и литовский канцлер. „Козаки и Татары" (говорит рн), „облегши наше войско и воду
куда-то спустивши, привели наших к решимости отступать". Но козаки не облегли еще
панов, и панам рано было приступать к таким чрезвычайным действиям. Козаки могли
пустить между Ляхов только молву о своей гидравлике, чтобы маскировать свое
пионерство в Крутой Балке.
По рассказу войскового стражника, у Хмельницкого было 12.000 Козаков, у Тогай-
бея 40.000 Татар; в том числе Астраханских, никогда не бывавших в Польше, 4.000,
Ногайцев 12,000, Белгородских и Буджацких 20.000. Неприятелю достались и те
деньги, которые привез Потоцкому Будзынский для уплаты Запорожскому Войску,—
более 70.000. Недоставало все-таки 280.000.
Орда (писали слуги Потоцкого) расположилась у Белой Церкви. С одной стороны
Татары, с другой—козаки. У Татар набралось уже более 200.000 ясыру, но они
продолжают еще брать. Тогайбей хвалился перед своим знаменитым пленником, что
теперь они заключили с козаками договор на сто лет; что теперь им не страшно воевать
не только с польским королем, но и с турецким султаном, и что не выйдут из пределов
Польши до тех пор, пока им не доплатят гарач, а козакамъ—жолд, итого
800.000
злотых.
Интереснее всего рассказ шляхтича Собеского, которого козаки схватили на пути из
Кодака и привели в Хмельницкому. Не знал еще тогда Хмель о смерти короля, и
отпустил Собеского под условием, чтоб он объявил панам „некоторые puncta".
Собеский рассказывал на конвокационном сейме оффициально, что Хмельницкий
