было возможности. Гетманом новых Козаков, вероятно, под скромным именем
„козацкого старшаго®, был тогда назначен войсковой асаулъ
.
123
Иван Барабаш, а писарем остался Богдан Хмель, для польского благозвучия
зовомый Хмельницким.
Столько, не больше, определенности допускает изучение неопределенной
сумятицы, в которой зародилась истребительная во всех отношениях наша
Хмельниччина.
Польская историография называет Хмельницкого, по его дальнейшим действиям,
превосходным вождем, несравненным организатором и политиком, мастером
изобретательности и предательства. Мы, питомцы гражданственности москворусской,
сторонясь и от панской, и от козацкой славы одинаково, принимаем это мнение без
поправок. Кому, как не Полякам, знать, что такое был Хмельницкий? Родной наш
Хмель, выросши на возделанной иезуитами почве под именем Хмельницкого, был
продуктом культуры польской, продуктом того политического разврата, который резко
бросается члену нынешняго* велико-и малорусского общества в глаза и под
королевской мантией, и под козацким кобеняком. Поляки, прежде наших
разъединенных и перепорченных ими предков, отличили Хмельницкого в толпе ему
подобных Козаков. Они возвели его на самое высокое место, какое только мог занимать
козак в Запорожском Войске, обезгетманенном и разжалованном, по сеймовому
постановлению, в хлопы. Они, устами блестяще образованного Радзеёвского,
рекомендовали его особенному вниманию своего короля. На нашу долю, в оценке
опьянившего козацкую орду Хмеля, остается только кровь, пролитая лучшими из
наших малорусских и великорусских предков но милости его предательской политики,
да к тому еще превращение цветущих областей в безлюдную и голодную пустыню, да
несметный ясыр, которым он оплачивал татарскую помощь, да крайняя деморализация
не только наших мирян, но и самого духовенства малорусского... Если сердце Поляка
сжимается при мысли об этой демонической личности, то пускай оно утешится хоть
малорусским признанием национального позора в той славе, которою козакующая
пресса покрыла ИсламГиреева сподвижника; пускай утешится хоть вечным нашим
со;калением о реках неповинно пролитой и погубленной ясыром нашей крови, ничем
невознагражденной и никем неотомщенной.
Что касается воинской и политической характеристики нашего Хмеля, то он •
сделался вершителем попыток предшествовавших ему бунтовщиков, очевидно, без
определенного плана действий, в силу течения жизни, которая слишком долго
подчинялась панской неурядице, считавшейся нормальною. Он первую свою
молодость про-
124
»
вел в школе у яроелавогалицких иезуитов, но не порхнул из их рук таким
наметанным соколом своекорыстия, как Осеолинский с австроиезуитской насести;
напротив, мирился с низменным положением панского слуги-козака и мелкопоместного
хозяина до таких лет, в которые порыв к широкой деятельности сохраняется у
немногих. Увильнув от беды, постигшей подобных вему шляхтичей под Кумейками, он
служил верно интересам Конецполъского,—так верно, что никакие шпионы не
заронили в верховном вожде козачества ни малейшего подозрения, до его последнего
свидания с королем. Но, сознавая в себе способности к чему-то большему, не мог наш
Хмель выносить спокойно высокомерия магнатских креатур, в роде Самуила Лаща, с
одной стороны, и подвергаться мстительности новых бунтовщиков козацкихъ— с
другой. Человеку с его грамотностью, природными способностями, подавленной
энергией и мятежной опытностью, не' трудно было стать во главе козакотатарского
заговора, хотя паны приписывали потом непостижимым чарам свой недосмотр
относительно' „давнишних его стачек с перекопским беемъ". Если же козаки скрывали
и от него самого, как от наследственного панского слуги, новое обращение Козаков к
татарской помощи, то оно могло перед ним обнаружиться во время волнений,
последовавших за смертью Конецпольского; а, пожалуй, и сам он был в числе тех,
посредством которых Конецпольский, с величавым спокойствием сильного, сведал о
начинающейся козакотатарской „лиге". Тогда ему представлялось два пути к торжеству
над своими обидчиками: или идти по течению козацких бунтов, все более и более
