самомнение, польская кичливость не давали сеймующим Станкевичам приписать
победы под Москвой и под Смоленском тем „хлопам козакамъ“, которые, по
признанию одного из участников голодной Хотинской войны, помогли шляхте отразить
Ксеркса Османа, и сделались „розовым венкомъ" на её голове. Но король Владислав
был выше шляхетской надменности. Ленивая, мечтательная и беспорядочная жизнь,
часто весьма скудная, ставила иногда его самого в положение бездомовного козака.
Любил он бивуак, охоту, отсутствие царственной обстановки, и часто проводил
запросто время в мужицкой хате с простолюдинами гораздо веселее, чем у себя во
дворце с магпатами. В его глазах, как и в глазах Станислава Конецпольского, козаки
были такие же рыцари, как и паны, с важным преимуществом беззаветной
преданности, которой отсутствие сеймовые паны давали ему теперь так горько
чувствовать; и если он мечтал о восстановлении Восточной Империи, то 100.000
„козаков-серомахъ® в его надеждах играли весьма важную рол,— быть может, гораздо
важнейшую, нежели все „королята" с их многочисленными хоругвями. Самое имя
хлопы, даваемое козакам в смысле юридическом, никло в уме короля, от которого
зависело снять баницию и инфамию с преступной шляхты, ворочавшей козацкими
делами, и наградить поместьями тех, которых нужда и беспомощность прогоняли из
общества кармазинной шляхты в серые козацкия купы. Не принимали Станкевичи в
рассчет „дикой милиции днепровской" и на сердце своего короля, поражаемом
беспощадно, как наковальня, патриотически выковывали близкую к яим уже
Хмельнитчину. .
Получив неожиданпо гордый и полный решимости ответ, земские послы вернулись
в свою революционную Избу смущенными. Брацлавский подсудок Николай
Косаковский затормозил законность дальнейших совещаний своим veto (нис
pozwalam), посредством которого каждый земский посол делался могущественным
народным трибуном. В устах Косаковсгеого veto состояло в заявлении, что не
приступит ни к чему, доколе войско не будет распущено. Краковский подсудок
Хрпюпстовский и Малорусс Обухович предложили братнюю беседу хоть бы и в
присутствии короля. Они со-
,
83
ветовали идти к королю еще однажды и, в случае отказа в беседе, оставить сейм.
Краковский стольник, Корыцииский, предложил послать к примасу, чтобы назначил
беседу с Сенатом. Некоторые советовали отправить беседу в жилище самого примаса.
Понснтовский пошел дальше всех: он выступил с постановлением о неоказании
повиновения (dc non praestanda obedientia). По ero мнению, надобно было взять с собой
избирательные условия (pacta conventa) и, ставши перед примасом, призвать его в
свидетели нарушения королем прав и пактов, а потомъ—отказать клятвопреступнику в
повиновении. Большинство послов рукоплескали его словам. Обороняли короля
Шумский, Яблоновский, Остророг (имена почтенные в польской анархии, которая
вызвала торжество руинников над строителями). К ним присоединилось много и
других земских послов, советуя просить еще раз о беседе, тем больше, что
приближался уже конец сейма. Не согласились на это земские послы. „Не просить
больше! переговорить с примасомъ*! горланил Шлнхтинг. Корнцинский сравнивал
Владислава с Ксерксом. Понентовский кричал, потрясая над головой рукою: „Кто
отвергает лекарства, тот готовит гибель (qui negat remedia, procurat interitum)*...
Вообще, не было ниодного посла, который бы не сказал какого-нибудь сарказма против
короля, а все королевские замыслы толковали самым злобным образом. Проклинали не
только сенаторов и министров, секретарей, резидентов королевских, князей
итальянских, но „и самого папу*; а один староста грозил публично, что убьет графа
Магни, хоть за это положит головою. Бешенство душило разъяренных. Отворяли двери,
разбивали окна для воздуха; терзали заподозренных; грозили рассекать противников...
Маршал отложил заседание до утра.
А в это самое время Хмельницкий, не зная, что делается с королем, открыл реестр
для 20.000 Козаков, за которыми стояло еще 80.000 готовых на все доброе и на все злое
для Польши, смотря по тому, кто будет ими гетманить: сам ли король Владислав, или
наследник Царя Наливая.
