докладу радным панам, каких скорее может увидеть". Владислав призвал в Варшаву
самых приверженных к нему членов Сенаторской Избы, чтоб убедить их в грозящей
Польше опасности и склонить к войне. Постановление панов рады узаконило бы его
поступки и—что всего важнее—подскарбий, то-есть государственный казначеи, мог бы
тогда выдать ему сумму, которую Речь Посполитая собирала уже четыре года на случай
войны с Турцией.
Оба канцлера опасались этой сенаторской рады, и потому условились видеться
накануне в саду монахов реформатов для совещания.
„Я советовалъ" (пишет литовский канцлер), „чтобы рады не было, по той причине,
что постановления секретных сенаторских рад всегда зависели от решения короля.
Завтрашняя рада не сопротивлялась бы его мнению, и мы должны были бы взять его
вины на себя, а пока оправдались бы на сейме, общая ненависть задушила бы нас. Вот
почему советовал я отложить раду до коронации королевы, чтобы дать обществу время
ознакомиться с этим деломъ".
Так и было поступлено. Оссолинский убедил короля, точно учитель школьника,
отложить безотлагательное в его революционных интересах дело, и так как оба
канцлера не согласились печатать приповедных листов, то король велел печатать их
комнатною (pokojaw№) печатью. О комнатной печати в сеймовых постановлениях
вовсе не упоминалось, и каждому гражданину представлялся полный произвол
„респектовать" эту печать, или нет.
Когда происходила в Варшаве такая путаница королевского и панского двоевластия,
пришло оффициальное известие о событии, которое говорило ясно, что и на русской
почве Польша стоит неурядицей: козаки вышли на Черное море. Эго известие
произвело в среде можновладников чрезвычайное волнение, точно как будто с их
стороны было сделано все, что мог бы сделать, в качестве панского диктатора,
Конецпольекий для предотвращения подобных событий.
Одновременно с одной революционной новостью поразила нанов и другая: к
Люблину двинулось 40 пушек, а перед арсеналом стояло уже 20 новых, готовых для
похода. Венециянский посол, получив часть занятых у королевы денег, делил их между
офицерами, давая себе такой вид, как будто он управлял войною. Тьеполо обращался с
речью к жолнерам, обещал награды,
т. п.
8
58
.
надзирал в арсенале за работами, объявлял даже, что король выступит в поход.
В то же самое время заграничные газеты говорили о королевских планах,
неизвестных правителям Польши, о договорах с иностранными державами,
игнорировавших права Речи Посполитой.
Все это возбуждало в сенаторах негодование; а тут еще было получено известие о
приближении турецкого посла. Надобно было действовать.
В несколько дней все можновладним пришли в движение и соединились против
короля. Революция королевская вызвала в Польше революцию шляхетскую. Быстро
вскипела оппозиция, и уже литовские „сословия* требовали от короля созвания сейма,
в противном случае, грозили прибыть в Варшаву и держать рады, хотя бы и в его
присутствии. Сенаторы, резиденты и прибывшие по их зову члены Сена торской Избы,
истощив напрасно просьбы и убеждения, стали обхо“ диться с королем дерзко даже в
гостях у Оссолинского. За обедом коронный подканцлер, Андрей Лещинский, указывая
пальцем на послов французского и венецианского, спросил вслух: „Что это за послы?
по какому праву сидят они за королевским столом? Королевская свадьба кончилась:
зачем они остаются у наеъй?
Этой наглости даже и Владислав IV не вынес: он уехал поспешно с королевой и со
своей свитой. Гости Оссолинского остались в великом волнении. Сенаторы принялись
разбирать поступки короля: упрекали,Ато он руководился советами своих иностранцев,
которые разносили по всему свету секреты Речи Посполитой; что сделался орудием
чужой политики в руках венецианского посла; что своим образом действий хочет
вызвать междоусобие; указывали на его болезнь и на лета, на ссору с соседними
государствами по поводу вооружений, и все приходили к тому заключению, чтоб не
позволить ему вербовать войско и не поддерживать войны, которую задумал он
противозаконно, вопреки присяге и без внимания к возможным последствиям.
Канцлер говорил сдержанно, не хотел выступить против короля открыто, и
