воеводою Шеиным у Смоленска, по его самомнению, как будто рукою самой судьбы,
вели его к престолам и завоеваниям, точно другого Александра Македонского.
В виду крестового похода на Турок и преподанного ему отцовскими клерикалами
освобождения Гроба Господня из рук неверных, король Владислав, наперекор самому
папе, сделался сторонником польских протестантов и покровителем наших
противников церковной унии. Но, готовясь к своим великим подвигам, он, и при жизни
отца, и по своем вступлении на престол, содействовал развитию в Польше той
разрушительной силы, которая, по его смерти, подавила, строительную.
Козаки, стучавшие в московские ворота булавой Сагайдачного, приводившие Турок
в отчаянье под Хотином й на Черном море, ратовавшие за сочиненное ими „ломанье
веры“ на Трубеже и на
7
Альте, ложившиеся одни на других в Медвежьих Лозах и под Кумейками,
истреблявшие цвет польского рыцарства на Суле и оказавшиеся неодолимыми в своих
окопах на Старце,—были, можно сказать, его созданием, его тайной отрадою в борьбе с
панским полновластием, его великою надеждою в будущем. Рост их увеличивался с
каждой потерей из козацкого дела. Они, в неудачах своих, проходили курс науки
крушения, основания которой преподал им обиженный панами шляхтич Косинский, и,
падая под ударами культурников, подвергались только новому и новому искусу в своем
руинном ремесле. Козацкая энергия в подвигах опустошения соответствовала энергии
старших козацких братий, колонизовавших малорусские пустыни с быстротой
изумительною. Смерть величайшего из польскорусских колонизаторов и
могущественнейшего из обуздателей козатчины, Станислава Конецпольского,
обозначила в судьбах Польши поворот, после которого началось торжество
разрушительной силы над строительною,— началась победа номадов над
культурниками...
Но возвратимся несколько назад.
1645' и 1646 годы были моментом последнего благоденствия, возможного для
Польши. Европу оглушал не прерывавшийся третье десятилетие уже боевой гул;
Европу потрясали кровавые войны, а в Польше царствовала тишина, тем
драгоценнейшая для шляхты, что кругом ревела буря,—для шляхты, но не для её
короля. Она его томила. Великие замыслы Владислава IV ограничивались, покамест,
заключением славного мира с Москвой, Турцией й Швецией, а было ему уже 50 лет от
роду, й он всё еще стоял при начале своего дела, так точно, как и в легкомысленном
отрочестве. Вот чтб его томило в победительной Польипе среди счастливой тишины!
Владислав не принадлежал к тем сильным характерам, которые упорною работою
преодолевают встречаемые затруднения и постепенно достигают предположенной
цели. Не обладает он способностью созидать средства для войны и выбирать людей,
которые бы умели и желали содействовать ему в великом предприятии; проживал так
или иначе все, чтё было у него в руках, и попадал в зависимость от Сеймующей
шляхты, в то время, когда, надобно было ею повелевать; выпрашивал у неё денег,
угождал влиятельным сановникам, делал уступки, и этим уничижал царственное
достоинство свое. Всякий раз, когда приступал он к делу (пишут о нем Поляки), не
доставало у него средств для
8
.
исполнения; то разом начинал несколько предприятий, то впадал в унылое
бездействие. И как было ему ве унывать, когда вся Европа воевала, а он, который
сознавал себя рожденным для блистательных побед, сидел сиднем на своем
прославленном престоле? Любили и хвалили его в Польше за спокойное царствование;
называли даже великим, но за что? за то, что он умел преодолеть жажду славы, и
победил не только Москву, Турцию, Швецию, но — и самого себя. Таким образом
ставили его выше Александра Македонского; но это была горькая ирония. Победитель
терзался громкою хвалою молча, и готов был на самые отчаянные планы. Мысль о
Турецкой войне сделалась наконец его маниею.
Несколько лет уже, не объявляя сейму, пропускал он сроки посылки Татарам
обычных подарков, а от их мстительных набегов заслонялся бдительным стражем
границ, Конецпольским. Когда донские козаки, с помощью днепровских выписчиков,
овладели Азовом, торжествуя разом над Портой и над Крымцами,— он порывался к
ним на помощь, соглашал к тому же и московского царя. Его уносчивое воображение
