За неделю до Иилявецкого бегства, львовяне вопияли к королевичу Каролю о
защите их от неприятеля. „Уже целых три месяца без остановки льется кровь днем и
ночью" (писали они). „Русский бунт и соединившаяся с язычниками хлопская сволочь
отправляют в Запорожье страшные массы награбленного добра, армату, пушки, порох,
и священное, и мирское, отдают в языческую неволю столь многие тысячи людей.
Ежедневно, ежечасно это бесчестное предательство подползает к нашей крови, идет
сюда пожаром уже под самые львовские стены. Ничего неприкосновенного, ничего
безопасного, ничего обеспеченного! Уже и в самом городе открываются явные измены
и ежедневно—ночные заговоры. Глядя на это и видя дальнейшую опасность, здешние
граждане и братья наши, бежавшие сюда из других воеводств, думают уходить отсюда,
.
273
спасая жизнь, так как Речь Посполитая не озаботилась никаким спасением и
обороной этого города, и у их милостей панов региментарей, прося покорнейше, не
вымолила и одного десятка гарнизона".
Оии умоляли королевича, чтоб он оставил у них для защиты свой полк, так как этот
полк „или не пройдет к войску сквозь Татар и своевольные куны, или придет после
битвы, дай Боже счастливой".
Известие об этой ожидаемой с таким страхом битве вырвало у них из груди крик
отчаянья: „Теперь мы совсем погибли (Zginкliњmy juї totaliter!)*... „Нет пикакой
надежды па правителей государства, nadziej їadnej in Principibus Regni nie mamy"
(весьма верно писали оии своим друзьям). „Разве особенный промысел Божий будет
спасать пас чудесным способомъ".
„Еще 24 июня" (говорит автор письма) „предсказывал я, что будет из триумвирата
коронных региментарей: теперь предсказание мое исполнилось"...
Во Львове до того были напуганы „Русскою ребеллией" и теми татарокозацкими
купами, которые могли не допустить королевичева полка в действующую армию, что из
Торговой Горки один шляхтич писал к другому от 18 (8) августа, опереживая события,
будто мещане сами сожгли Краковское предместье, а также монастырь и костел босых
кармелитов для безопаснейшей обороны.
Еще недавно' жители Львова видели дивное по своей нарядности войско на пути
его к Пилявцам. Теперь гетманы этого войска ушли ночью из своего лагеря, точно
воры, застигнутые хозяином. По их следам пришли к столице древнерусской
Владимерщ перековерканной в Лодомерию, опустошители края, восстановленного
после Татарского Лихолетья беспримерными трудами и подвигами польскорусских
колонизаторов. Многочисленные сермяжные и кожуипные полчища их, в
сопровождении потомков Батыевой Орды, появились под стенами Львова на смену
блестящих культурников. Теперь им ве было преграды в стремлении за Белую Реку.
Теперь нашему Хмелю оставалось только возвеселить завзятые души Криштофа
Косинского и Царя Наливая разрушением Кракова, который пощадил как-то и Батый,
гостя в нем, как Болеслав Храбрый в Киеве. Но Хмельницкий не смел сделать того, на
чт5 дерзали оба начинателя козацких бунтов. Если он и не был умнее этих
бессмысленных руинников, то его время поумнело. Не Львов остановил его, как это
приятно думать польским патриотам города,
т. н.
35
274
.
в котором испарился патриотизм русский и, как болячка, притаился патриотизм
козацкий. Город нашего славного князя Льва не был приготовлен к обороне иноземным
правительством, обманувшим его надежды на „благоденственное и мирное житие"; а
муниципальная республика львовская не имела ни денег, ни оружия, ни съестных
припасов. Остановила козака Тамерлана политическая комбинация, перед которой
„страшенна козацька сила" оказывалась весьма слабою.
Первые пилявецкие беглецы, прискакавшие к Полякам, Армянам и Жидам,
подавившим во Львове русских аборигенов, трагически терзали на себе в слезах одежу.
Они плакали о гибели отечества, которое для огромного большинства их заключалось в
скарбовых возах да в раззолоченных каретах, да в утраченных маионтках. Они громко
проклинали своих региментарей и кричали, что неприятель идет за ними „в копыто".
Отсталые в бегстве подтверждали слова самых быстрых, и спешили, подобно Князю
Доминику, убраться подальше из опасного города. В домах и улицах поднялась
