бунтовщик должен был прибегать ко всем ухищрениям самозванщины, чтобы с высоты
воителя за веру, не спуститься до того уровня, на котором стояли Татары, призвцшше
им на добычный промысел.
Что касается Москвы, то она, глядя издали на пожар, уничтожавший польские
труды на русской почве, держала себя выжидательно. Ни киевский митрополит,
воспитанник Петра Могилы, ни кто-либо из тех владык, которые, по словам
легковерных историков, снабжали Козаков порохом и гаковаицами, пи даже такой
энтузи-
192
.
аст, как известный на Москве Афанасий Филипович, не присылали к царю послов и
не являлись, подобно Исакию Борйсковичу, с просьбами принять Козаков под свою
высокую руку, как это бывало в те времена, когда козаки не вводили еще Татар в
Христианскую Землю. О Хмельницком ходили не меж одними польскорусскими
панами слухи, что он, бывши долго после Цецорского поражения в плену, отуречился,
что отсюда завязалась у него дружба с мусульманами и что он, в случае неудачи в войне
с панами, отдаст Украину турецкому султану. Да и сам Хмельницкий много раз
хвастался, что отдаст султану всю Польшу. Ходатайствовать перед московским царем в
пользу такого патриота, стремившагося к Великой Руси „всеми силами души“, не могли
ни те, которые, по почину Петра Могилы, вели малорусское общество в соединению
церквей путем школьной науки и польской общественности, ни даже те, которые,
устами Филиповича, вопияли: „Vae maledictis et infidelibus!*
Москву, надобно думать, смущало отчуждение от неё малорусской церкви в такой
критический момент, когда силы её исконного супостата были поколеблены и когда
русская почва тряслась под его ногами, дымилась как волкан, извергала пламя вместе с
потоками крови. Теперь бы, именно теперь, следовало козакам соединиться с
церковными властями и обратиться в царю с общею просьбою о покровительстве, как
это было сделано 23 года тому назад. Но Малорусский народ, в лице своего
духовенства, дворянетва, купечества и мещанства, держался в стороне от Козаков.
Между тем бунт Хмельницкого сделал громадные успехи. Огни, истреблявшие
панские хозяйства и дома, пылали уже на, Волыни. Счастливый в возбуждении низких
инстинктов разбойник мечтал о завоевании себе удельного княжества. Выжидательное
положение Москвы раздражало его и он посылал к пограничным царским воеводам
сердитые письма.
Правительство Тишайшего Государя знало, что между козаками Хмельницкого
находится множество донцов. Знало оно, что к запорожским Черкасам примкнули не
одни Татары, но и Калмыки. Ко-* зацкая ватага, мечтавшая еще в XYI веке о
разрушении Кракова, могла, в случае чего, покуситься, подобно косолаповцам, на
Москву, которая, по пословице антигосударников, „стояла на крова*, то есть подавила
удельных князей, каким задумал сделаться наш Хмель я уничтожила драчливые веча,
воскресавшие в козатчине. Нельзя было оставлять польского Косолапа без внимания, с
его гро-
193
мадными полчищами и с его решимостью действовать по козацкой пословице: „абб
пан, абб пропавъ"!
Хотмыжский воевода, князь Болговской, на вопрос: как отвечать Хмельницкому
против его грозящего письма? получил из Москвы проект ответа. Он отписал к
запорожскому гетману,—что царские ратные люди стоят с ним (князем Болговским) „на
Украйне и в других украинных городех и у крепостей воеводы и многие ратные люди
есть, как и прежде сего бывали. А стоим де с теми ратными людьми для обереганья его
царского величества украинных городов и места от приходу Крымских и Ногайских
Татар. А что будто на вас хотят стоять, и то нехто вместил вам неприятель,
христианские веры, хотя тем в православной христианской вере ссору учинить. И вы
бы и вперед от нас того не мыслили и опасенья никакова не имели. И от вас никакова
дурна не чаем и опасенья не имеем, потому что вы с нами одное православные
христианские веры".
Это было писано в июле 1648 года. В конце русского июля Хмельницкий
благодарил князя Болговского за его дружеский ответ, и приглашал Москву нападать на
Польшу. Но перед тем он писал к путивльскому воеводе, Никифору Плещееву: „Уж то
третьей) посла вашего имаем, что вы, утаясь нас, ссылаетесь с Ляхами нас воевать...
