190
данием войны за древнее русское благочестие, за поруганное панами отступниками
православие. Но, состоя в постоянном общении с пе* черскими застолпниками и х
афонскими „преподобными мужами Россами, житием и богословием цветущими", Иов
Железо не имел ничего общего с наливайковцами, жмайловцами, тарасовцами,
павлтоковцами и, наконец, хмельничанами.
Козацкие историки, ловя современные слухи с легковерием пограничных
московских разведчиков, заставляют каких-то безыменных представителей нашего
духовенства взывать к народу во время Хмельнитчины: „Приспел час, желанный час!
Время возвратить свободу и честь нашей веры", и т. д. *) Между тем преподобный Иов
Почаевский, сидя в своей подземной келье, из которой братии святого человека виделся
исходящий сверхъестественный свет, произносил скорбным голосом одни только слова:
„Господи, помилуй! Господи, помилуй!и эти слова, в своем согласии с апостольскою
программою „Советования о Благочестии", были соответственнее духу православной
церкви, нежели все, что прославители козатчины могли узнать о нашем духовенстве от
католиков и протестантов.
Видя в козацких похождениях нечто достойное сочувствия и уважения, козакоманы
посвящают целые томы на повторение всяческих сказаний о том, как разлились по
арене древне-русской культуры козаки в сопровождении своих единомышленников
Татар; как они вызывали па свой кровавый пир безумных, бесстыдных и
жестокосердых людей всех племен, всех наречий и состояний; как дикия полчища' их
прошли вдоль и поперек всю Киевщину, Черниговщину, Подолию, Волынь, Червоную
и Белую Русь, точно сплошной пожар, гонимый дующим из Запорожья ветром; как не
давали козаки пощады ни старцам, ни женщинам, ни грудным младенцам, не отличали
благочестивых от злочестивых, православных от кривоверных, ругались всячески над
женской чистотою, находили симпатичную для зверской толпы забаву в -том, чтоб,
изнасиловав девицу шляхетского звания, наградить ее красною лентою из кожи,
содранной с её же шеи и бюста, разоряли церковные усыпальницы, выбрасывали тела
покойников на улицу, одевались в их одежду без отвращения, без ужаса, без угрызения
совести и пр. и пр. и пр.
*) Костомаров, „Богдан Хмельницкий", изд. 4, т. I, стр. 317.
191
Возведя козацкие разбои в идею народной самозащиты, в сознание своих исконных
прав н национальности, в чувство русской чести и веры, они находят интерес
углубляться во все подробности убийств и мучительств, вдохновляются новым и
новым красноречием по мере того, как разливаемые козаками реки крови делаются
шире и этому позору имени русского, этому поруганию исторического характера
православной веры придают санкцию со стороны её верховников. Если-бы верховники
нашей малорусской церкви в эпоху Хмельницкого и были способны, по своей природе,
к тому, что им приписывают; то не в козацкую сторону глядели они по своему
образованию, по своим общественным связям, по своим нравственным интересам.
Сами же козацкие панегиристы пером своего вожака, Костомарова, пишут, что
преемник Петра Могилы по митрополии, Сильвестр Косов, „совсем не разделял
православнорусских идей независимости, которые (будто-бы) одушевляли его
предшественникасс. Но, нетопырствуя в потемках баснословия, не обращают внимания
на поразительное обстоятельство, что, от начала и до конца козацких бунтов против
панов, правительство Речи Посполитой не подвергло суду и следствию ниодного попа и
монаха за участие в этих бунтах, а исполнительная власть этого правительства, в лице
племянника и наместника Николая Потоцкого, в 1638 году освободила от ареста
нежинского приходского дьячка на основании собственной его присяги в
непричастности к бунту. Хмельницкий, пожалуй, писал к московским воеводам, что
Ляхи, умоляя его о мире, сажают на кол православных священциков; но его слова
заслуживают еще меньше веры, нежели сказания малорусских летописцев о медных
волах, мурованных столбах, поголовном избиении Руси за то, что она Русь, и ляшеском
свирепстве над козаками, над их женами и детьми среди Варшавы, в присутствии
сенаторов и земских послов. Помраченный своими страстями и злодействами
