Я: «Нет. То есть, собственно… Я взволнован… то есть не особенно. Я… я… это как-то неловко выговорить… Я ваш сын».
Он (тотчас же за сердце. Пожилые любят хвататься а сердце): «Са-ша! Как ты на меня похож!»
Не буду думать. Чего уж теперь. Пора уходить. На дворе ночь.
Саша встал и вышел на улицу.
Рядом с отцовским домом тянулась набережная реки. Саша остановился и пристально поглядел на воду. Вода подхватывала огни, дробилась в их желтоватых всполохах.
Мне думается, вода — это символ жизни. От нее все вокруг зеленеет и оживает: трава, деревья. В ней что-то завораживающее, безостановочное — как жизнь. Вода— что наш Боливажис…
Поздно! Мне подо идти домой.
Это куда ж — «домой»?
Здесь, в Москве, его домом была тахта в чужой комнате — кожаная старенькая тахта, за которую он платил… Но ведь все же он, Саша, — «домовладелец» там, у себя на родине. У него есть дом, а возле дома — метла. Не у каждого есть свой собственный домовой. Он нарочно не запер метлу и сарай. Пусть стоит! Пусть ждет своего хозяина.
3
Несколько больших корпусов, обнесенных высокой оградой. Ворота заперты. Проходная, в проходной — пожилая вахтерша.
Подойдя к вахтерше, Саша робко и вежливо объяснил, что ему нужен профессор Бабич.
— Стану я из-за тебя тревожить профессора, — не глядя на Сашу, презрительно отвечала вахтерша, — Кто ведет твоего больного? Может, тебе не профессор нужен, а вовсе лечащий врач?
— Я по личному делу. К Бабичу. Попросите его, пожалуйста, назовите меня. Куприявичус Александр. Я… на Литвы. Из города «Н».
— И Литвы? Ну я что? У нас лежат со всего Союза. Справки родственникам по пятникам. Ты что, глухой иди бестолковый?
— Я письмо привез… письмо профессору Бабичу от нашего главврача.
— Выйди из проходной, позвоню. Доложат.
Минут через десять в дверном щели опять показалась ее голова.
— Бабич сказал, чтоб оставить письмо. За ним забежит сестра или санитарка.
— Не оставлю. — замявшись, ответил Саша. — Мне велено передать лично.
— А мне велено не впускать. На то я и приставлена, чтоб не впускать и чтоб не было беспорядку.
Дверь захлопнулась.
Как он мог не сообразить, что только там, у себя на родине, больница для него родной дом. Здесь он приезжий, как все приезжие.
Что же делать?.. Как повидать Бабича?
Сознавая, что отец от него так близко, за этой оградой, Саша был не в силах уйти. Потоптавшись у проходной и вздыхая, он медленно подошел к ограде.
…Решетчатые воротя… Сквозь их темные и тонкие прутья виднеется сад.
Саша прильнул к воротам… Послышалась словно бы дальняя тихая музыка — знакомая музыка его детства: ропот бегущей листвы Бежали, бежали, бежали пяточки распустившихся листьев по широкой дороге неба.
«Мы бежим, мы бежим…»
Большой и красивый сад не похож на их старый парк, В их парке деревья такие толстые, что их не обхватить; тем больше травы и тени. Но и здесь, и по этим дорогам гуляют больные в знакомых Саше халатах, пижамах. Разнообразие походок, знакомая напряженность спин…
Прижавшись щекой к воротам, Саша вздохнул и перевел дух.
Пахло осенью. Этот острый запах Заставил его зажмуриться, Листья еще не были тронуты желтизной и багрянцем, к все же от земли тянуло не летом, нет… Этот запах что-то напомнил Саше… осень там у него; на родине!
Вместе с тонким и острым осенним запахом шагнули к нему другие: запах булок и кренделей из открывшейся двери гостиницы. Шествие запахов, а за ним — шествие дней, часов, целой жизни…
И вдруг Саша увидел группу врачей — их было не мудрено узнать по белым халатам.
Он может быть среди них!
Сердце у Саши заколотилось. Оно колотилось до того сильно, что на минуту Саша будто ослеп, Весь мир вокруг словно бы сотрясался ударами его сердца… Не понимая что делает, Саше вдруг подался вперед. Он чуть слышно сказал:
— Александр Александрович!
Тучный человек, возглавлявший шествие, вздрогнул и оглянулся.
— Александр Александрович, — набирая дыхание, повторил Саша.
Пытаясь определить направление голоса, старый врач повернулся лицом к ограде. Из-под кустистых броней блеснули два поразивших Сашу голубых глаза, почти совершенно круглых. От возраста они не утратили своей периода мной голубизны.
