Вот под тентом пенсионеры перекидываются в картишки…
У подъезда № 4 два мотоцикла. Сиденья обернуты а целлофан и тщательно перевязаны веревками.
Дворовый скверик делений. Значит, вот какими они бывают, дворы в Москве?..
В подъезд № 1 вошла женщина, понесла кошелку с продуктами.
Кто она? А вдруг его сестра, мой тетушка?.. Но, может быть, ни она и никто другой никогда не думают об этом? Может, мы будем тайно встречаться с ним?
Мысль, что где-то в огромном городе, в самой Москве, он назначает отцу свидание на площади, около памятника и с великим волнением ждет его, переполнила Сашу счастьем.
Среди людей, таких чужих, с их судьбами, радостями, печалями, отец — единственный, которому до него есть дело!
…Вот он идет, торопится… Он (Саша) медленно встает со скамьи и шагает ему навстречу… Старается не улыбаться, старается сохранить спокойствие. Но даже сейчас, когда Саша это только воображает, он чувствует, что рот его как-то сам собой растягивается от счастья.
И вот они стоят рядом, Отец протягивает ему руку, Саша но-мужски ее пожимает. Вот именно рукопожатие — ничего больше.
…Саша вспомнил, как в детстве забрел зачем-то и чужое парадное и остановился там в темноте. Он помнит, как сердце сжалось от необъяснимого одиночества.
На огромной земле, где моря, города и реки, где деревья и парки, у него есть отец!
Какой отец, он, Саша, не знает, но ведь все говорят— замечательный человек.
Отец его будет провожать в армию. Он… Он подарит ему часы. Не то чтобы Саше были очень нужны часы, не в том дело. Но это будет его подарок.
Между тем к подъезду подкатила машина. Рядом с водителем — пожилой человек. Вышел, поправил на голове соломенную шляпчонку, наклонился и что-то сказал шиферу.
Шляпчонка тут же слетела с его головы. Из кошелки, которую он держал, посыпались груши. Человек наклонился и стал растерянно подбирать груши. Он был тучен, наклоняться ему было тяжеловато.
Шофер и Саша кинулись помогать.
Человек не проявил никакой особенной благодарности. Он даже сказал: «А, горели бы эти груши!»
Но вместо того чтобы сгореть, груши вновь и вновь вываливались из кошелки.
Наконец последняя груша была подобрана.
Распрямившись, Саша увидел розовощекое немолодое лицо и голубые, поразившие его своей чистотой глаза.
— Благодарю, — рассеянно сказал человек шоферу и Саше. И скрылся и парадном № 1, унося с собой злосчастные груши.
Что за люди! О чем они думают? О ерунде — о грушах!
…Начало медленно заходить солнце, все вокруг, казалось, притихло, чтоб не мешать Саше думать я ждать, и ждать… Девчонки перестали прыгать через скакалку, разошлись на отдых пенсионеры.
Саша тихо сидел на скамье, опустив голову. И вдруг в глаза ему поплыли круги, он все ниже и ниже наклонял голову… Задремал от волнения и усталости. Проснулся и вздрогнул.
Седьмой час вечера. Я прозевал отца! Как же быть теперь? Ладно… Я лучше завтра а больницу к нему пойду. Так даже будет тактичнее, чем ловить его посреди двора…
Время шло.
Двор наполнила полутьма.
Я не могу уйти… Не могу, потому что он близко, хотя ничего еще обо мне не знает… Ведь я все же в его дворе, напротив его подъезда…
Зажглись в доме окна. Брызнул ярко и жгуче желтый свет.
…Четвертый этаж. Да, да. Разумеется, и там засияли окна…
Саше хотелось есть. От вечерней свежести покрылись пупырышками руки. Он не уходил, он не мог решиться оставить отцовский двор.
Над крышей дома — такой высокой, что, для того чтобы ее разглядеть, надо было задирать голову, — зажглись вечерние звезды Они были маленькие — словно небо стыдилось своего вечернего, робкого существования. заслоненного яркими огнями земли.
Из подъезда вышла девушка и развевающемся пальтишке. Увидела Сашу, дерзко прищурилась, будто спрашивая:
«Вы кого-нибудь ждете?»
«Девчонку жду!» — так же дерзко ответил ей Сашин взгляд.
Как мы встретимся? Что я ему скажу?
Я очень сдержанно: «Куприявичус Александр».
Он расширит глаза — и сразу за сердце.
Я: «Она мне сказала совсем недавно. Я о вас ничего не знал».
Или так.
Я: «Здравствуйте, Александр Александрович. Есть у вас немного свободного времени?»
Он: «Вы чем-то взволнованы?»
