— Еще одна была. Видать, жгли ее когда-то, да кто-то вовремя из костра вынул — только углы опалились. «Правдивое слово» называется.
— Ну что ж, — чуточку, самыми уголками рта, улыбнулся отец Герман. — С сегодняшнего вечера твоему брату будет не очень плохо. Как видишь, я держу свое слово. А теперь идите.
— Там еще сочинение Николая Мефонского было. Как раз в опровержение Прокла! — отчаянно выкрикнул уже перед дверью Арба. — И «Слово против еллинов» Афанасия Александрийского. А еще труд Иринея Лионского лежал — «Против ересей».
— Ну и что, — равнодушно пожал плечами хартофилакс. — Это уже не имеет значения.
Дождавшись, пока за соглядатаями закроется дверь и он останется один, отец Герман довольно потер руки и засмеялся.
— Вот и сошлось у меня все, отец Мефодий. Значит, у нас с вами получается очень любопытная и, я бы даже сказал, загадочная подборка, навевающая на определенные раздумья: Прокл[17], Порфирий[18], Юлиан Отступник[19] и… кто там еще? — задумался он на секунду, нахмурив брови. — Ах, да — Цельс[20]. Интересный подбор для православного монаха, прибывшего на поставление в епископы. Теперь ты мой, хотя и жаль. Человек ты в общем-то вполне достойный, но что тут поделать, если этого настоятельно требует императрица Мария. — Он сокрушенно развел руками. — А ее желания — сам понимаешь — не обсуждаются, ибо что хочет императрица — того хочет…
Он, не договорив, вновь задумался. Было над чем. До сих пор, хотя и прошло уже немало времени с момента их первой встречи, отец Герман так и не мог понять, почему он воспылал такой странной и жгучей неприязнью к этому мягкому, вежливому, немного застенчивому русичу, простодушному в общении и очень доброму, судя по его поступкам. Только за то, что он, хартофилакс, не всегда его понимал? Нет, этого быть не может. Отец Герман никогда не позволял себе такой роскоши, хотя до недавних пор людей, которых он, при всем своем старании, так и не смог понять, не было. Во всяком случае, из числа священнослужителей.
Просто одними руководила в первую очередь неуемная жажда власти, другими — бешеное честолюбие, третьими и самыми многочисленными — самое тривиальное желание сладко есть и мягко спать. При этом все они непременно прикрывались лицемерной маской добродетели. Реже встречались те, которые подчинили всего себя вере, неистовой и слепой, доходящей в своей ярости и неприятии инакомыслящих до слепого фанатизма. Еще реже — такие, кто всем благам мира предпочитал знания.
Русич же не подпадал ни под одну из перечисленных категорий. Он вообще стоял особняком от всех прочих.
«Но это же не повод для враждебного к нему отношения? — спрашивал сам себя хартофилакс и, недоуменно пожимая плечами, отвечал себе же: — Нет. Тогда в чем дело? В чем причина?» — и безмолвствовал, не зная, что ответить.
Но сегодня вечером, именно в эту самую минуту его наконец-то осенило. Оказывается, ответ лежал на поверхности, а начало разгадки таилось уже в том, как отец Герман всегда называл этого человека. Не вслух, конечно, а про себя. Ведь он никогда не именовал его монахом или отцом Мефодием. Ну ни разу. Всегда только русичем. А почему?
Да потому, что тот в первую очередь был именно им, а никаким не монахом и не представителем Христовой церкви, которая, как известно, национальностей не имеет вовсе. И деление среди людей она должна проводить по иному признаку: православный или иной веры, правильно молится, строго соблюдает все предписанные каноны или же допускает ересь, поступает во благо церкви или же во вред ей. Допускалось и еще одно: выгоден этот человек для меня лично или не выгоден. На такое хартофилакс тоже смотрел сквозь пальцы, ибо кто из нас не без греха.
А вот отец Мефодий судил странно: плохой или хороший человек. И все! Иных категорий для него не существовало. Вот почему и был столь загадочен для отца Германа строй его мыслей, хотя на самом деле русич их вовсе не таил. Он просто горячо любил свою родину, и эта любовь к ней и к людям, которые там живут, довлела над всеми его остальными чувствами.
Хартофилакс никогда ранее не сталкивался с подобными людьми. Тем не менее он не имел ничего против подобного чувства, при условии чтобы оно не было равно по своей высоте и мощи храму веры, который надлежало держать превыше всего. У этого же… русича оно не просто тщилось сравниться с ним, оно, страшно вымолвить, как бы возвышалось над этим храмом, подобно далекой заснеженной армянской горе Арарат. Получалось, что любовь к обычному простому человеку была в нем сильнее, чем любовь к создателю этого человека. Так какой же он после всего этого священнослужитель?!
